Когда М. Е. чувствовал себя лучше, его литературная производительность была просто изумительна; а главное, его талант не только не показывал никакого упадка -- напротив того, в борьбе с недугом, невольной сосредоточенностью точно почерпал новые силы. Лучшим доказательством могут служить его "Сказки" и "Пошехонская старина". Но я думаю, что самую лучшую вещь он унес с собой в могилу, -- это "Забытые слова"; они были совсем готовы, то есть обдуманы, оставалось только написать. Он несколько раз говорил о задуманной им теме и сам придавал ей особенное значение.
По поводу "Пошехонской старины" припоминаю два разговора.
-- Читали вы "Слуг" Гончарова? (Только что тогда появились в "Ниве".)
-- Да.
-- Что же о них думаете?
-- Да как-то незначительно для Гончарова.
-- Вот я ему покажу настоящих слуг прошлого времени.
В это время М. Е. писал "Пошехонскую старину".
В другой раз М. Е. говорил:
-- Ах, поскорее бы кончить, не дают мне покоя (персонажи "Пошехонской старины"), всё стоят передо мной, двигаются; только тогда и отстают, когда кто-нибудь совсем сходит со сцены.
Не все сказки, задуманные М. Е., он записал; случалось, что болезненное состояние усиливалось и обрывало тему, которую он начинал обдумывать; становилось лучше -- он брался за что-нибудь новое.
-- У меня почти готовы три сказки; давно собираюсь по поводу одной из них переговорить с вами. В ней я переношу сцену действия в Сибирь, и мне хотелось бы знать, какое впечатление производит то время, когда круглый день стоит ночь, а потом наоборот.
Я не мог удовлетворить любопытству М. Е., так как севернее 63° не жил в Сибири.
-- Но почему вас это интересует?
-- Дело в том, что в одной сказке я вывожу личность, которая живет в большом городе, принимает сознательное и деятельное участие в ходе общественной жизни, сама на него влияет, -- и вдруг, по мановению волшебства, оказывается среди сибирских пустынь. Первое время она живет продолжением тех интересов, которые только что вчера ее волновали, чувствует себя как бы в среде борющихся страстей; но постепенно образы начинают отодвигаться вдаль, какой-то туман спускается, вот едва выступают очертания прошлого, наконец все исчезает, воцаряется мертвое молчание. Лишь изредка в непроглядную ночь слышится звон колокольчика проезжей тройки и до него долетают слова: "Ты все еще не исправился?"
Но эта сказка никогда не была закончена; о ней потом М. Е. даже позабыл.
Раз, вернувшись из деревни, я поехал на дачу к М. Е., в Новую Кирку. Застал его совершенно одного, вся семья уехала на некоторое время в Гельсингфорс. М. Е. обедал и пришел в крайнее беспокойство, что меня нечем угощать.
-- Да зачем же вы меня не предупредили, ведь голодны останетесь.
Едва успокоил его, сказав, что уже пообедал в городе. День стоял дождливый; М. Е. был в дурном настроении. Покончив с обедом, он извинился, что должен лечь в постель.
-- Но вы, пожалуйста, подождите, я только чуточку отдохну.
Он лег в постель, положивши голову на затылок. Можно себе представить, что представляло в таком положении его исхудалое лицо; сначала приступ кашля, потом пошли хрипы со стоном, иногда дыхание как бы совсем останавливалось. Мне сделалось страшно, -- казалось, настали последние минуты. Так через полчаса М. Е. встал и сел за письменный стол. Между тем неожиданно выглянуло солнце.
-- А ведь я за это время много писал.
-- Знаю, я все читал, что появилось в "Вестнике Европы" и "Русских ведомостях".
-- Но у меня еще кое-что есть в портфеле; написал, между прочим, три сказки. -- И затем одну за другой рассказал их, почти буквально, начав с "Христовой ночи".
-- Ну, как вы их находите? -- спросил М. Е.
-- Извините, М. Е., последних двух я совсем не слышал, так я потрясен "Христовой ночью". -- И я отнюдь не преувеличивал впечатления, произведенного этой сказкой. Прошу читателя, хоть несколько знакомого с портретами М. Е. последнего времени, представить себе его изможденную физиономию, но всю возбужденную, голос, -- то тихий, радостно-сокрушенный, когда М. Е. передавал слова трудящихся и обремененных, строгий, когда Христос обращается к богатеям, и как громом поражавший в словах: "Будь проклят, предатель!" Ни одно чтение не производило на меня такого сильного впечатления, и вся сцена настолько осталась в памяти, что и теперь я, как живого, вижу М. Е., слышу его голос.
М. Е. потом подарил мне на память черновой оригинал "Христовой ночи". Он любил писать на хорошей бумаге, перегибая пополам; но лепил строчку на строчке, делая поправки и варьянты на полях. Вся "Христова ночь", занимающая в отдельном издании сказок, помнится, двенадцать страниц, уписана на половине полулиста.
Свободное копирование
