"Наконец кончилось утомительное по однообразию плавание по Оби; мы вошли в Томь, ширина которой в обыкновенное время не свыше 400 сажен. Томь имеет высокие берега, вода в ней зеленоватая и особенно красива в солнечный день. Мы все словно ожили, когда пароход вошел в эту реку, -- отчасти и потому, что близился конец нашего водного странствования: до Томска оставалось не больше 60 верст. Но командир парохода не разделял нашу радость; вода стала так быстро спадать, что явилось опасение за возможность пароходу, особенно баржам, подойти к самому Томску. К счастью этого не случилось, и мы были уже верстах в семи от Томска. Если тут и наткнулись на какую-то мель, что нас задержало часов на пять, то это решительно ничего не значило, так как ни один пароход не проходил благополучно в этом месте".
Едва пароход стал подходить к пристани, как среди довольно многочисленной публики, толпившейся на берегу, я заметил Рудомина (он недолго оставался в Петербурге и еще зимним путем отправился в Западную Сибирь, где и был водворен в Томске); а как только установилось сообщение с берегом, Рудомина с двумя польскими дамами пришел на пароход; дамы предложили жене поселиться у них и увезли ее к себе.
Высадка с парохода не заняла много времени; не то было с баржей, где, как я уже говорил, находилось около пятисот человек. Затем началась приемка. Какой-то гарнизонный или этапный офицер, уже немолодой, спрашивал наши фамилии, причем ко всем полякам адресовался с вопросом: "С конд, пан?" [Откуда? (польск.)] и очень обрадовался, получив от кого-то в ответ: "Из Люблина". -- "Я там был, очень приятный город". Вообще офицер старался быть сколь возможно любезнее, особенно по отношению к дамам, что при его замухрышной фигуре производило довольно комический эффект. Кроме Рудомина мне еще представился Леон Самарин. Он в мое время был студентом С.-Петербургского университета; почему-то осенью 1861 г. его имя было окружено некоторой атмосферой недоверия; затем совершенно неожиданно узнаем в начале 1863 г., что он арестован в Вильно и осужден в солдаты, причем ему в вину, помнится, было поставлено намерение уйти в банду. Теперь он оказался солдатом в томском гарнизонном баталионе.
Наконец мы тронулись в путь; от места остановки парохода до острога было несколько верст, но погода стояла отличная, и пройтись было только одно удовольствие. Рудомина сопровождал меня. Первая новость, и притом крайне важная, которую он сообщил, была о так называемом кругобайкальском восстании. На всех эта новость произвела удручающее впечатление, так как прямым последствием этого дела надо было ожидать ухудшения режима ссыльных в Сибири.
Далее Рудомина объяснил мне, что им уже приняты надлежащие меры, чтоб поместить меня в остроге возможно удобнее. И в самом деле, когда пришли к острогу, смотритель сейчас же отделил меня и еще несколько человек; всех остальных направил в настоящий арестантский корпус, а для нас оказалось особое помещение.
Свою сравнительно небольшую квартиру смотритель разбил на маленькие клетушки и превратил их в номера, которые и сдавал кем-нибудь рекомендованным ему пересылаемым политическим за умеренное вознаграждение, даже не таксированное, а кто что даст при отъезде [В пользу смотрителя оставались еще и кормовые, так как все жившие у него кормились за свой счет. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)]. Когда я устроился, Рудомина сейчас же предложил мне пойти с ним в город к Булгак, у которых остановилась жена.
-- Как, разве это можно? (Даже в Тобольске не допускались такие вольности; только изредка, и то с особого разрешения Деспота-Зеновича, позволялось сходить на базар для покупок).
-- Можно, я уже переговорил с смотрителем.
-- Да ведь меня не пропустит караульный (квартира смотрителя была у самой калитки); нет, я хочу лично услышать от смотрителя.
Рудомина разыскал смотрителя, и тот сказал, что я могу идти в город. После того я уже не спрашивал смотрителя и ходил когда вздумается -- обыкновенно с утра, а возвращался к вечеру; караульный же всех из квартиры смотрителя пропускал беспрепятственно. По времени, наконец, у меня зашевелилась совесть; раз и говорю смотрителю:
-- Пожалуйста, скажите откровенно, нисколько не стесняясь, не затрудняют ли вас мои отлучки в город, я не желаю злоупотреблять вашей любезностью.
-- Ходите, -- лаконически ответил смотритель. Он вообще был крайне скуп на разговор. Точно так же и все прочие, жившие у смотрителя, уходили в город безвозбранно.
Свободное копирование
