Дела давно минувших дней - 36

 От Тобольска до Томска, водой, считают 2500 верст, а впрочем, никто не мерил. Ничего нельзя себе представить более унылого, как берега в нижнем течении Иртыша и той части Оби, которую пришлось нам проплыть. Они низменны и поросли тальником; настоящих лесов не видно, -- удалены от берегов на весьма далекое расстояние. Хотя мы ехали в июле, но разлив был еще весьма значителен, зачастую, кроме воды, ничего не видно было; пейзаж по временам разнообразился лишь островами тальника. Если иногда и показывался берег, то опять тот же тальник и ничего другого. Мест сколько-нибудь возвышенных очень мало, потому и деревни встречаются редко, да и те в большие разливы затопляются. Когда мы проезжали, жалобы на разлив слышались везде, потому лов рыбы еще не начинался, скота некуда было выгнать. Хлебопашества здесь нет, да и быть не может; по причине же разливов и скотоводство слабо развито. Скот был до такой степени заморен, что мясо не имело никакого вкуса; раз даже гражданские арестанты отказались принять только что убитую скотину. Весь край находился в руках немногих капиталистов. С одним из них пришлось познакомиться в Сургуте (до 300 жителей); он принял нас очень радушно, поставил хорошую закуску, чай с московскими сухарями и сайкой (они тогда были в большом ходу по всей Сибири, как теперь бисквитное печенье). Его называли полным властелином всего Сургутского края, сырье которого -- меха, кожи, мамонтовую кость -- он отвозил на Нижегородскую ярмарку. Я пожелал купить себе что-нибудь на память, и он предложил мне за два рубля небольшой мамонтовый клык; потом оказалось, что клык и гроша не стоил, так как весь прогнил. Во время нашего проезда у него гостил молодой сын, чиновник из Березова. "Что Сургут, -- говорил он, -- гиблое место; совсем другое дело Березов, -- там прекрасное общество, жизнь идет очень весело, каждый день бывает стуколка по два рубля ставка".

 От Сургута до Нарыма, кажется, более 700 верст, на всем этом расстоянии настоящих деревень только одна; зато в этой стороне много кочует остяков. На них мы возлагали большие надежды в продовольственном отношении, -- как только, бывало, показывалась лодочка с остяком, все на пароходе приходило в движение: начинали подавать ему знаки, чтоб спешил причалить к пароходу, -- так всем хотелось полакомиться свежею рыбою; но лов почти не начинался, и в большинстве случаев остяк не обращал внимания на наши призывы. Видали издали их летние становища; раз удалось в одной русской деревне встретить остяцкую семью, но, завидя нас, она разбежалась куда кто мог. Потом оказалось, что они нас приняли за чиновников. По поводу остяков у нас были постоянные столкновения с капитаном, он не шутя сердился, говоря, что мы совсем избалуем их; что где мы даем за десяток средней величины стерлядей 50 копеек, совершенно достаточно фунта махорки (10 копеек) или небольшой краюхи хлеба.

 Выше Нарыма (в нем считали тогда до 1000 жителей) характер страны мало-помалу меняется; берега делаются более возвышенными, нередко встречаются леса, хотя настоящих поблизости берегов все-таки не случилось видеть. Чаще и чаще попадаются большие и хорошо выстроенные деревни, хлеб уже сеется и изрядно родится, лес и рыбные промыслы служат хорошим подспорьем".

 Конечно, партию сопровождал офицер конвойной команды, которая находилась на барже; был ли кто-нибудь из них на пароходе, -- не помню; вероятно, был какой-нибудь унтер; сохранилось только в памяти, что при всех остановках мы свободно сходили на берег и иногда делали несколько верст, чтоб добраться до жилого поселения, как, напр., в Нарыме; конвойные при этом не столько сопровождали нас, сколько занимались разными коммерческими оборотами.