Дела давно минувших дней - 21

Должно быть, 29 декабря нас всех, кроме В. Коссовского, собрали с нашими остальными пожитками и всей партией препроводили в ордонанс-гауз. Там опять не оказалось В. Коссовского. По некотором времени явилось какое-то начальство, и при военном карауле аудитор прочитал нам конфирмацию. Чтение продолжалось долее часу; и тут только объяснилась причина отсутствия В. Коссовского. Согласно официальному изложению, В. Коссовский, спустя некоторое время после того, как отказался от своих показаний, сам просил суд о разрешении явиться и дал приблизительно следующее показание: желая смягчить участь Огрызко и Пантелеева, я, такого-то числа, заявил на суде, что все показанное мною относительно их в следственной комиссии неверно; но теперь я беру назад это показание и подтверждаю все то, что говорил на следствии. Теперь мы поняли, зачем после общего вызова в суд Гогель несколько раз посещал В. Коссовского; несомненно, его уговорили взять обратно свой отказ, но для большего эффекта в официальном изложении предоставили В. Коссовскому честь самостоятельного выступления. Решение суда гласило: Огрызко и В. Коссовскому смертная казнь, а всем остальным, на основании 2-й категории, каторжные работы разных сроков; аудиториат кое-кому смягчил, то же сделал и Кауфман; так, смертная казнь Огрызко была заменена двадцатью годами каторги, В. Коссовскому -- ссылкою на поселение; вместо каторги Рудомина ссылался в Западную Сибирь, Янчевский -- тем же чином сапером на Амур (в Петербурге получил назначение в Туркестан), М. А. Коссовский -- на поселение, другим, кажется, то же; только мне во всех инстанциях остались без изменения шесть лет каторги, назначенной судом. Огрызко и мне еще поставили в вину клевету на следственную комиссию. Под суд я был отдан за посредничество в сношениях польских и русских революционеров и по подозрению в принадлежности к "Земле и воле"; в конфирмации говорилось уже о моей принадлежности к ней, хотя в деле не было ни малейшего факта, это подтверждающего. Всем нам, за исключением, помнится, одного В. Коссовского, была объявлена конфискация имущества.

 По окончании чтения, согласно обряду, нас постригли, но шпаг не ломали, а затем одели в казенное обмундирование.

 Когда начальство удалилось, и происходил обряд стрижки, ко мне подошел офицер, бывший в наряде.

 -- Я Точнев, -- сказал он, -- ваш товарищ по гимназии.

 -- Теперь и я вас узнаю; во время чтения конфирмации мне казалось, что вижу как будто знакомого, но не мог сообразить, кто такой.

 Точнев был моложе меня по гимназии, должно быть, двумя годами.

 -- Я давно слышал, -- продолжал он, -- что здесь сидит под арестом Пантелеев, но при этом прибавляли: полковник; ну, я и думал, что кто-нибудь другой, а не вы.

 Точнев очень участливо отнесся ко мне и на прощание сказал, что непременно побывает у меня в тюрьме. Слово свое он и сдержал, даже принес какие-то гостинцы.

 Казенное одеяние, все, начиная от шапки и кончая нижним бельем, было невероятное: одним оно было слишком велико, другим, наоборот, мало, притом из отвратительного материала; особенно невероятны были полушубки: коротки, узки и разлезались; а ведь в них не только большая часть уголовных, но и многие из политических должны были совершить зимнее путешествие по Сибири.

 Как бы там ни было, удобно или нет, пришлось пройтись в казенном одеянии порядочную дистанцию из ордонанс-гауза до тюрьмы; все же, что было при нас, подверглось конфискации, вернее сказать -- на наших же глазах было расхищено. Политические в виленской тюрьме содержались в особом отделении. Про уголовное отделение шли рассказы, что там царил невероятный беспорядок и воровство практиковалось просто ради шутки или чтобы посмеяться над начальством. Так, незадолго до нас было два забавных случая: украдено пальто у прокурора, и он должен был заплатить выкуп, чтобы получить его обратно; пропала лошадь у водовоза; в ворота тюрьмы она не могла быть выведена, потому искали по всем дворам и укромным уголкам. Нигде не оказалось. Наконец водовоз согласился заплатить десять рублей; тогда арестанты повели его на чердак и говорят: "Вот, бери свою лошадь". Но так как водовоз не в состоянии был вывести с чердака лошадь, то за добавочную трехрублевку арестанты вынесли ему ее.

 В тюрьме свидания давались свободно; принесены были вещи, уцелевшие от конфискации; одна незнакомая полька прислала мне своего рукоделия теплые перчатки и какую-то религиозную картинку. Жена уехала вперед, чтоб предупредить о моем приезде в Петербург; кроме того, она имела некоторые поручения от Огрызко. Последний был в крайне возбужденном состоянии: после пятнадцати месяцев он в первый раз видел людей, с которыми мог говорить по душе. Естественно, что разговор вращался около фатального исхода дела. Огрызко еще не терял надежды на помощь со стороны К. К. Грота. Увы! он не предвидел, как много еще неожиданных ударов придется вынести ему. Заявился к нам Янчевский и рассказал следующее. На другой день после конфирмации он должен был по правилам военной службы представиться Кауфману, как начальнику военного округа. На общем представлении Кауфман прошел мимо него, не сказав ни одного слова; но когда Янчевский уходил, то его задержал адъютант. Затем, когда все представлявшиеся удалились, Янчевский был позван в кабинет Кауфмана, который, поздоровавшись с ним, как с своим знакомым (накануне ареста С. Каз. танцевал с Кауфманом мазурку у его брата), сказал: "Я бы, вернул вас в Академию, но ведь вы почти три года провели под арестом и тут легко могли попасть под влияние какого-нибудь фанатика вроде...". Припоминаю еще, заходил к Рудомине молодой человек, кн. Радзивилл, не из богатых. Он, как говорили мне, старался имитировать своего знаменитого родственника времен давнопрошедших, "пане коханьку", -- того, о котором Мицкевич сказал, что когда он бежал за границу, то взял с собою на дорогу только один червонец, но этот червонец был величиною с колесо.

 -- Я никого не боюсь, -- говорил молодой Радзивилл, -- я всем говорю, что я поляк и католик.

 -- Ну, и сошлет тебя куда-нибудь за это Кауфман.

 -- А что мне Кауфман; я везде буду Радзивилл, а Радзивиллы были всему миру известны, когда еще никаких Кауфманов не водилось на свете; вот еще, стану я бояться какого-нибудь Кауфмана.