Дела давно минувших дней - 13

 Как известно, страх комиссии оказался совершенно напрасным; но и со мной ничего не случилось особенного, даже последовавший вскоре визит Потапова обошелся без всяких дурных последствий. Муравьев, в полном сознании прочности своего положения, уехал на пасху в Петербург, увозя с собой целый ряд проектов. Но Потапов был, вероятно, осведомлен насчет того, что дни Муравьева уже сочтены; оставшись временным заместителем Муравьева, сейчас же позволил себе своего рода либерализм -- посетил места заключения. Обход его был чистой формальностью; спрашивал фамилию и, почти не дожидаясь ответа на последующий вопрос: "Не имеете ли каких претензий?" -- быстро уходил.

 Только с Огрызко и мною он вступил в несколько продолжительную беседу. Мне он сказал: "Я читал ваше показание, оно совершенно неудовлетворительно, вы должны заменить его другим и показать всю правду. Я не требую от вас чего-нибудь противного так называемым правилам чести, вы можете не обозначить фамилий, я их и без вас проставлю; да ведь и вашу биографию я очень хорошо знаю [Моему тестю Потапов говорил: "Я знаю всю биографию вашего зятя, начиная с похорон Мартынова, когда он произнес речь". А в действительности ничего подобного не было. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)]. Помните, что только чистосердечное сознание может смягчить вашу участь. Вам и теперь оказывается большое снисхождение, и вы должны показать, что это чувствуете, чтобы не лишиться его".

 Был Потапов и у Пушторского. После вопроса -- не имеет ли заявить каких претензий, -- Потапов уже хотел было уходить, но заговорил Пушторский. "Вот четыре месяца сижу и не знаю за что, никаких настоящих допросов мне не было". Потапов остановился, хотел что-то сказать, но произнес только: "Вас, впрочем, скоро..." -- и с этими словами исчез. Нетрудно себе представить, какое впечатление могли произвести на Пушторского эти оборванные слова.

 Мною введенный еще в 1862 г. в общество "Земля и воля", одно время даже член комитета, Пет. Вас. Пушторский в конце лета 1863 г. был арестован по оговору предателя Андрущенко (землемер из Черниговской губ.). Андрущенко сделал на Пушторского, по тогдашним временам, очень тяжкие показания, угрожавшие Пушторскому многими и многими годами каторги, а именно: Андрущенко настойчиво утверждал, что, командированный в Петербург местной организацией, частью по русским делам, частью по польским, он получил в Москве адрес Пушторского, был у него два раза и через него имел ответ как с той, так и другой стороны. Пушторский не признался в знакомстве с Андрущенко и даже на очных ставках категорически и умело отвергал все его показания, хотя у Андрущенко оказалась поразительная память и наблюдательность; он, например, заметил, что один край дверной занавески в комнате Пушторского был засален, что и подтвердилось при осмотре ее на месте. Других улик, кроме показаний Андрущенко, против Пушторского не было; поэтому, когда дело поступило в сенат (к счастью, не в то отделение, которое специально было, приспособлено для суждения политических дел, с Карниолином-Пинским во главе, обер-прокурором Чемадуровым и обер-секретарем Кузнецовым), то, несмотря на указание III Отделения, что Пушторский является весьма важной личностью, он был впредь до окончания дела отпущен на поруки. При моем посредничестве поручительство взял на себя П. Л. Лавров. Это было осенью 1864 г.; Пушторский тотчас же уехал к себе в деревню, но в декабре того же года был арестован и препровожден в Вильно. Я иногда видел его из форточки, и всякий раз меня поражала какая-то задумчивая размеренность его походки.

 Дня через два после визита Потапова смотритель сообщил мне, что Пушторского отправляют обратно в Петербург. Ранее я посылал ему через смотрителя поклоны и кой-какие лакомства, а теперь просил смотрителя передать через Пушторского некоторые поручения в Петербург. На другой день смотритель возбужденно говорил мне: "Хорош ваш Пушторский, он накинулся на меня, наговорил грубостей, да еще при жандармах". Я недоумевал, так как знал Пушторского за человека очень сдержанного. Его доставили в Петербург, где и пустили на свободу; самое же дело [В нем участвовали: Ю. М. Мосолов, П. В. Лебединский, Шатилов, А. Н. Столпаков и, кроме Андрущенко, несколько лиц из Черниговской губ. Об этом деле см. интересные сведения во 2-м приложении к материалам для истории революционного движения 60-х гг. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)] кончилось оправданием его. Через год, когда я был в Петербурге по дороге в Сибирь, товарищи вологжане рассказывали мне, что Пушторский по возвращении из Вильно несомненно был не в нормальном состоянии, иногда просто чепуху говорил. Посиди он в Вильно еще некоторое время, и бог знает, чем бы это кончилось.

 В Сибири я получил от него несколько писем, из которых узнал, что он женат и служит по земству. Но вот привел мне бог выбраться из Сибири, и даже в 1877 г. поселиться в Петербурге. Раз раздается звонок, и входит Пушторский. Встретились мы, разумеется, крайне сердечно, не только как товарищи по гимназии и университету, но и как пережившие кое-что. Целые вечера проходили в воспоминаниях прошлого, тогда еще не особенно далекого. Я, однако, не считал удобным заговорить о болезненном состоянии, которое у него сказалось за время виленского сиденья. Но он сам завел речь, что, когда вернулся в деревню, то у него одно время нервы так были расстроены, что доходило до галлюцинаций. Тогда я и говорю: "Да, в проезд через Петербург в 1866 г. я слышал от товарищей, что у тебя нервы были далеко не в порядке". -- "Нет, -- с необычной живостью возразил Пушторский, -- как в Вильне, так и в Петербурге я был здоров, а случилось это в деревне. Но ты представь себе, что со мною делали в Вильно: нарочно ставят мне прозеленелые подсвечники, -- это чтобы я попробовал отравиться. А я говорю -- нет, я не отравлюсь. Или отопрут номер, да долго так и оставляют [Обыкновенно при всяком обходе впереди шел жандарм и заблаговременно отпирал номера; по утрам, когда номера приводились в порядок, могло пройти минут пять и даже более, прежде чем входил смотритель и служители. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)], -- опять же чтобы я попробовал бежать, -- а я думаю себе: нет, я не убегу. Тоже когда отвозили в Петербург, всю дорогу в вагоне появлялись какие-то подозрительные личности, потихоньку говорили, но так, что я мог слышать, что у них есть паспорта, что они могут устроить побег. Или, например, жандармы постоянно на станциях оставляли меня одного, так что я раз даже сделал скандал, потребовал жандармского офицера и настоял у него, чтобы жандармы ни на минуту не отлучались от меня".

 С крайним изумлением я слушал эти слова. Передо мной был отец семейства, уважаемый и тактичный местный деятель, человек практический, составивший себе довольно крупное состояние, вообще уравновешенный и... в то же время несомненно сохранивший часть галлюцинаций, которым подвергся с лишком двенадцать лет тому назад.

 Пушторский умер в апреле 1906 г. Он иногда приезжал в Петербург, и мы всегда виделись; по своим взглядам он остался вереи заветам 60-х гг., причем особенный интерес проявлял к крестьянскому вопросу. Кроме меня и Пушторского, в "Доминиканах" из русских сидел еще, одно время с нами, привезенный из Москвы студент Владимиров -- должно быть, по недоразумению, так как его скоро выслали обратно.