Дела давно минувших дней - 11

 Через день, уже вечером, когда я пил чай, растворились двери моего номера; сначала, по обыкновению, вошел смотритель, за ним какой-то офицер, а жандарм и прислуга несли чемодан и еще какие-то вещи.

 "Вот вам, господин Пантелеев, и товарищ, все же вдвоем будет веселее. Вы, господин Васьковский, ничего не опасайтесь, господин Пантелеев такой же заключенный, как и вы". И с этими словами смотритель откланялся. Я остался один на один с Васьковским; по форме видел, что он инженерный офицер. Не снимая пальто, Васьковский, едва кивнувший мне при входе, начал прохаживаться из угла в угол. Я предложил ему стакан чаю. "Благодарю..." Стакан налит, а Васьковский все продолжает ходить. Но вот он остановился против меня и один за другим поставил вопросы: какой сегодня день, число, месяц, год. Я ответил, а Васьковский снова принялся ходить, но скоро опять вернулся ко мне.

 -- Как честный человек, скажите ради бога, чего от меня хотят.

 -- Право, не знаю, я вас в первый раз вижу и ни от кого даже вашей фамилии не слыхал, да я и о себе-то очень мало знаю.

 -- Нет, умоляю вас, скажите; ведь я показал им все, что знал, чего же они хотят от меня? -- И опять принялся ходить, а затем, как был в пальто, так и лег в кровать.

 Я понял, какого товарища получил, и всю ночь был настороже, опасаясь, что вдруг Васьковский в припадке подозрительности кинется на меня. Едва дождался утра и потребовал, чтоб меня пустили в комиссию. Там меня любезно принял Лосев. Я заявил ему, что прошу поскорее убрать от меня Васьковского, так как он несомненно душевнобольной, и притом же в сильной степени. "А мы думали, господин Пантелеев, что вы по христианскому состраданию примете участие в Васьковском". -- "Уж если говорить о христианском сострадании, то Васьковского надо освободить и передать на попечение его родным". В заключение разговора Лосев обещал убрать от меня Васьковского; но это сделано было только на следующий день, а еще через день или через два принуждены были посадить его в смирительную рубашку. Как я потом узнал, мать Васьковского долго умоляла комиссию отдать ей сына, но об этом и слышать не хотели. Он умер, кажется, в сумасшедшем доме.

 Арестованный, как я уже сказал, еще в ноябре Огрызко, долго держался, главным образом отвергая показания В. Коссовского; но (должно быть, в январе) ему пригрозили, -- это он сам потом мне рассказывал (то же, еще ранее, говорил и смотритель), -- что дальнейшее запирательство поведет к аресту с чем-то двадцати человек, и при этом предъявили ему список; тогда, не желая, чтоб из-за него могли пострадать невинные, он наконец сдался. Комиссия занялась Огрызко, а я был совершенно оставлен в покое. Но раз как-то зашел Гогель с пустячным вопросом (Юган был в отпуску) и, по обыкновению, проболтал довольно долго. При этом произошел такой разговор:

 -- Нельзя ли иметь какую-нибудь газету?

 -- Ну, нет; я вот нахожу, что и это дозволено вам слишком рано, -- отвечал Гогель, указывая на лежавшую передо мной книгу.

 -- Почему?

 -- Да ведь для вас было бы большим лишением, своего рода пыткой, оставаться без чтения.

 -- И у вас язык поворачивается говорить такие вещи.

 -- Что прикажете делать, за время моего пребывания в следственной комиссии я пришел к убеждению, что в политических процессах нельзя обойтись без пытки. И если бы в моих руках был тот, кого в двадцать четыре часа расстреляли в Симбирске (по пожарному делу), я бы такой глупости не сделал; я бы его медленным огнем жег, из-за ногтей кровь подавалась бы, а заставил бы раскрыть всю истину.

 Я слушал Гогеля, и каждое его слово точно гвоздем прибивалось к моему лбу. У меня тогда же зародилось мстительное чувство, и я дал себе слово: если судьба когда-нибудь вернет меня в общественную среду и выпадет счастливый случай встретиться с Гогелем, то я публично поставлю ему вопрос: "А что, Николай Валерианович, вы все по-прежнему твердо стоите на том, что в политических процессах нельзя обойтись без пытки?" Но Гогель умер еще в конце 60-х гг.; и, не скрою, всякий раз, когда вспоминается почему-нибудь его фамилия, я ощущаю горесть невыполненного мщения. М. Н. Муравьев ценил этого молодого человека и в 1866 г. в качестве сотрудника привлек его к следствию по каракозовскому делу.

 Впрочем, не раз бывало, что Гогель и Юган старались блеснуть передо мной своим радикализмом. Как-то я спросил Гогеля: "Что нового?" -- "А вот в Киев на место Анненкова назначен Безак; ну, знаете, это демократ, он покончит с политикой ухаживания за вельможными аристократами и панами, он их приберет к рукам". Юган при случае тоже красноречиво распространялся на тему, что они в Западном крае ведут борьбу с аристократией и клерикализмом, что вся задача Муравьева -- поднять материально и духовно до сих пор забитого крестьянина. На мое замечание, что малого можно достигнуть одними чисто внешними репрессивными мерами, что надо широко действовать на развитие народного образования, что, например, необходимо открыть в Вильно университет, Юган с живостью возразил: "Что вы говорите, да знаете ли, пусть в университете все кафедры будут замещены жандармскими штаб-офицерами, он все-таки превратится в польский университет".