"Земля и воля" - 19

Несколько лет спустя заявилась в Петербург, конечно под чужим именем, известная Янковская, для которой отрицание семьи, собственности и государства не было только "тайным учением", а составляло предмет открытой деятельности; она имела адрес Вл. Ив. и пыталась войти с ним в сношения. По этому случаю он говорил мне: "Ну, скажите на милость, что может быть общего между мной и Янковской? Решительно не понимаю, для чего я ей нужен и почему это вздумалось направить ее ко мне".

 Мих. Сем. Гулевич из-за пустяка эмигрировал; за границей временами сильно бедствовал, жил, давая уроки; [Между прочим, у генерала Филипсона, бывшего попечителя во время студенческой истории 1861 г. Филипсон очень полюбил Гулевича и даже предлагал выхлопотать ему возвращение в Россию. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)] в начале 70-х гг. в припадке нервного расстройства выбросился из окна. Говорят, что за время эмигрантской жизни его личный характер сильно изменился [За ним за границу последовала Мария Ардальоновна Эйнвальд (классная дама Павловского института), на которой он и женился. По смерти М. С. вдова вернулась в Россию и была где-то на юге начальницей женской гимназии. С русской эмиграцией она разошлась из-за того, что похоронила М. С. с церковным обрядом (ради дочери, как она объясняла мне). (Прим. Л. Ф. Пантелеева)].

 Судакевич умер (должно быть, в первой половине 90-х гг.) помощником статс-секретаря Государственного совета (перед тем был вице-директором в министерстве государственных имуществ). Кажется, в конце 1862 г. с ним был такой казус. Жил он в компании нескольких товарищей и барышень, "маленькой коммуной", как тогда говорили. Вдруг ночью налетели с обыском; всё, конечно, пересмотрели, -- ничего не оказалось; оставался недосмотренным один комод; выдвинули ящик, другой -- белье. "А что в нижнем?" -- "Грязное белье". Ну, и не стали смотреть. А в ящике был шрифт, да к тому же в наборе, -- то есть неминуемая каторга.

 Судакевич уже в конце 60-х гг. даже старых товарищей круто обрывал, если они почему-нибудь касались начала этих годов. "Это все давно прошло, и нет никакой надобности вспоминать об этом", -- замечал он.

 Господин а-1а Вирхов в конце 60-х гг. покинул Петербург, переселился в Москву. Там благодаря, с одной стороны, легенде "близкий человек к Чернышевскому", "друг Добролюбова" [К этой легенде по времени, задним числом, прибавилась еще другая, уж совсем неправдоподобная: что Чернышевский именно его вывел в Лопухове. Умер в Москве 25 декабря 1914 г., в возрасте восьмидесяти лет. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)], а с другой -- "все дамы поворачиваются, когда он входит в театр", -- его специальность пошла так блистательно, что он скоро зажил большим барином, завел своего рода палаццо, очаровательную виллу на берегах Черного моря. Ни к какому общественному делу касательства не имел и не имеет, потому что "близкий человек к Чернышевскому", "друг Добролюбова" -- разве может спуститься с высоты их принципов, обязательно идти на разные компромиссы; около него всегда ютится кружок людей, по большей части мало кому известных; они с благоговением слушают, как он твердит все те же фразы, что и сорок лет тому назад, без перемены хотя бы одного слова, и удивляются, как он остался верен лучшим идеалам 60-х гг. [В некрологе "Речи" (28 декабря 1914 г.) сказано, что П. И. Боков изведал тюрьму и ссылку. По делу В. А. Обручева он был недолго под арестом (в III Отделении), но в ссылке никогда не был, не был даже под гласным надзором. Сомневаюсь, чтобы П. И. был ассистентом Боткина. Но Боткин очень помог ему: когда вследствие романа с Измайловой П. И. вынужден был покинуть Петербург и переселиться в Москву, Боткин дал ему письмо к брату, и это сразу открыло П. И. практику в купеческой среде. Семейная жизнь М. А. (урожденной Обручевой), и П. И. потерпела крушение от очень обыденной причины -- увлечений П. И. своими прекрасными пациентками. Так говорила мне сама М. А. Ее близкие отношения к И. М. Сеченову, который помог ей своими средствами на поездку за границу для довершения медицинского образования, относятся к значительно более позднему времени, чем фабула "Что делать?", и окончательно сложились, должно быть, не ранее 1875 г., когда И. М. профессорствовал в Одессе. В начале 1875 г. я еще нашел М. А. в Петербурге, одиноко жившею. Затем они переезжают в Одессу. Внешние связи между старыми супругами, однако, не порвались. В Москве Сеченов часто бывал у Боковых, -- М. А. была в очень хороших отношениях с новой женой П. И. Софьей Петровной (по первому мужу Измайловой), а И. М. бывал у Боковых по воскресеньям, потому что любил вечер этого дня отдавать картам. У Боковых всегда находил для себя партию. А так он (то есть И. М.) считал Бокова пустым шалопаем. Мать М. А. была полька и вышла замуж за ее отца, когда тот стоял с полком в Польше или Западном крае. По этому обстоятельству Боков рассказывал мне (в 60-х гг.): "Вы не можете себе представить, какой чудный человек отец М. А. Ведь он насильственно женился на ее матери (Э. Ф.), все равно как бы взял ее вроде добычи на войне". Я имел счастье знать Э. Ф. Два раза в конце 70-х гг. гостил у нее в родовом гнезде (имение Клипенина на Висле; оно потом перешло к М. А., которая после многих лет хозяйничанья продала его, кажется, Римским-Корсаковым). Это была прекраснейшая старушка, всегда очень тепло вспоминавшая своего покойного мужа (А. А.)!. М. А. говорила мне, что все рассказы П И. о насильственном браке -- чистая выдумка. С. П. Измайлова была не чета М. А., она настолько забрала П. И. в руки, что уж он никогда не высвободился из-под ее власти. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)]. Сколько могу припомнить, в разных случаях из "Земли и воли" попалось около десяти -- двенадцати человек; из них только Андрущенко (землемер в Черниговской губ.) оказался излишне откровенным при допросах; но, к счастью, по "Земле и воле" имел отношения с людьми, из которых не могли много выжать. У одного из арестованных по оговору Андрущенко нашли письмо офицера из провинции (А. Н. Столпакова); письмо заканчивалось рядом шифрованных строк в виде дробей. Шифр оказался настолько хитер, что даже специалисты министерства иностранных дел по чтению шифров отказались разобрать его. Он был несколько сложен для письма и чтения, но действительно без ключа не представлял никакой возможности к прочтению, а, собственно, был очень прост: условливались в странице какой-нибудь книги; из этой страницы произвольно выбирались строки и буквы, числитель означал строки, а знаменатель буквы в ней. Благодаря связям А. Н. Столпаков был только исключен из службы (впрочем, и то надо сказать, что его ни в чем не удалось завинить); он мною был привлечен к "Земле и воле", я просто гордился и был им увлечен, как семнадцатилетняя барышня (да он и красив был). Умница, никогда ни одной фразы; широко начитанный, он, еще сходя со школьной скамейки, обнаружил независимый характер: окончив первым, имел право выбрать любой гвардейский полк (в средствах не нуждался), а между тем добровольно пошел в армию. Во время студенческой истории 1861 г. его письма к генералу Сутгофу почему-то вскрывались, а в них он выражал живейшее сочувствие студентам и резко порицал действия правительства. Вдруг его отца, командира дивизии, отчисляют от должности. Является отец в Петербург и просит объяснений. "Да вы в своих письмах к генералу Сутгофу заявили слишком антиправительственный образ мыслей". Письма сына были приняты за письма отца, которому, конечно, и дали вновь дивизию. Через посредство одного офицера Академии генерального штаба я сблизился с сыном, -- он тогда тоже был в Академии; вскоре он с большой охотой вступил в "Землю и волю" и весьма аккуратно вносил назначенный им ежемесячный взнос. Весной 1863 г. он вернулся в полк, стоявший в средней России, и взял от меня адрес ближайшего кружка, а затем в конце лета и был арестован. После исключения из службы был одно время в Ясной Поляне; но потом как-то повернул в другую сторону и уже в начале 70-х гг. был председателем правления одного земельного банка; а много позднее, при одном случайном министре (Кривошеине), даже занял пост директора департамента. Тут он всех поразил своей крайней набожностью: первым делом отслужил молебен в департаменте, а затем, являясь на службу, всегда клал три земных поклона. Это, однако, не спасло его, и при перемене министра ему пришлось оставить департамент, для ведения которого у него не было никакой специальной подготовки. Впрочем, он и теперь имеет хорошо оплачиваемую синекуру (члена совета министерства путей сообщения) и в известных реакционных кружках считается чуть не оракулом; а недавно его имя облетело всю Россию: будучи гласным одного земского собрания, он требовал упразднения в Тверской губернии земской медицины и земских школ.

 Вспоминается Моравский. Как сейчас вижу его: худенький, со впалой грудью, он всех нас забавлял в крепости некоторыми акробатическими фигурами, за что и прозвали его "колесо". Вот он поет в студенческой опере ["Из жизни студентов"; она была сложена в крепости и там же давалась; содержание взято из истории 1861 г., а музыка -- из тогдашних опер. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)] "и умрем мы, если надо, за его свободу" (то есть свободу народа) -- и с последним словом наносит себе энергический удар в грудь. В 1862-1863 гг. он был одним из самых деятельных и горячих членов "Земли и воли", а также усердным печатником в нашей типографии. Потом я совсем потерял его из виду; но в половине 70-х гг. слышал, что он мирно пребывает в провинции в качестве члена окружного суда [По выходе моих "Воспоминаний" получил от него письмо из Одессы, где он оказался членом судебной палаты (Прим. Л. Ф. Пантелеева)].

 Совершенную противоположность ему представлял Пушторский, человек рассудочный, в личной жизни крайне аккуратный; до студенческой истории был под сильным влиянием Кавелина, но посидел в крепости (Кронштадте) -- и в 1862 г. не колеблясь примкнул к "Земле и воле" и никогда не уклонялся от возлагаемых на него поручений. В одном остром эпизоде обнаружил большой характер и благородство. После разных помех (главным образом двух арестов) сдал, однако, экзамен, уехал в провинцию и все время служил -- да, кажется, и теперь служит, -- одно время по земству, а затем на коронных местах. Видя его, зная даже, что он и поднесь исповедует либеральные идеи, все-таки никому и в голову не придет, что он, хотя и короткое время, был видным членом "Земли и воли".

 Я иногда встречаю лицо, через посредство которого была добыта топографическая карта Западного края (И. Д. Смирнов, бывший директор кадетского корпуса в Москве). Он сделал хорошую карьеру и еще недавно занимал не только ответственный пост, но и такой, на который назначают с особенной осторожностью в смысле благонадежности. Со мной он всегда высказывает крайне либеральные взгляды; одна беда, он не приведи бог как говорлив и скучен, чего в прежнее время за ним как-то не замечалось.