"Земля и воля" - 2

Помнится, на пасхе 1862 г. заходит ко мне Николай Утин. До крепости я с ним почти не был знаком, там несколько сблизились, но, кажется, на него произвел впечатление разговор, который я имел с ним после одного довольно бурного заседания студенческого комитета [О нем см. "Думская история". (Прим. Л. Ф. Пантелеева)].

 Я спокойно, но откровенно высказал ему, что его диктаторские замашки и резкая манера относиться к мнениям товарищей, когда они в чем-нибудь не сходились с ним, каждый день плодят ему если не явных врагов, то людей, которые могут покинуть его при первом остром случае, что человек, желающий играть руководящую роль, должен не только соображать свой каждый шаг, но и взвешивать всякое слово. Он стал после этого нередко советоваться со мной перед более серьезными заседаниями студенческого комитета; оказал мне самую деятельную поддержку в комитете относительно созвания большой сходки и избрания нового комитета взамен прежнего, случайно сформировавшегося. В "думской истории" я, насколько хватало сил, везде защищал комитет, на который взваливали всю ответственность за нее; и хотя лично находил, что Костомаров стал жертвою разных случайностей, тем не менее, отказался подписать адрес ему от молодежи. Это нас еще более сблизило. Утин после "думской истории" не раз заводил разговор на тему, что время требует более строгой организации, чем та, которую представляют из себя студенческие кружки, что пора выйти из рамок чисто студенческих интересов. Я не возражал ни против того, ни против другого, но указывал, что почин должен выйти из кругов с известным общественным положением.

 Так вот, заехавши ко мне, Утин и говорит: "Приходи ко мне завтра вечером; будут два господина с очень серьезным разговором, кроме тебя я никого не звал". Я догадался, о чем предстоит собеседование, и коротко ответил: "Хорошо, приду". На другой день в назначенный час являюсь. В кабинете наглухо спущены все драпировки; Утин, видимо, в приподнятом нервном настроении; я сам испытывал ощущение вроде того, как бы вступал в некое заповедное святилище. Через короткое время раздался звонок, и вошли двое мне незнакомых. Сейчас же Алексею (лакей Утина [Сначала Утин был вполне убежден в полной преданности Алексея, но потом некоторые обстоятельства стали наводить его на сомнения; тем не менее отпустить Алексея не решался, боясь еще худших последствий. И так тянулось до самого бегства Утина. Была принята одна предосторожность -- мы перестали собираться на квартире Утина. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)]) был отдан приказ никого более не принимать и подавать чай. Нас взаимно представили; один <А. А. Слепцов> был высокий, несколько плотный блондин; ему не было и тридцати лет, но смотрел он старше; я буду называть его -- господин с пенсне; другой -- моложе, небольшого роста, со впалой грудью и поразительно добрыми глазами, -- хотя и был в штатском платье, оказался студентом Медико-хирургической академии -- Рымаренко. После непродолжительного стороннего разговора уселись за стол, на котором уже стоял чай [Прошло без малого пятьдесят лет, но при воспоминании об этом вечере я и теперь испытываю какое-то особенное настроение, хорошо припоминаю даже мелочи: например, как мы сидели, -- Слепцов и Рымаренко на диване, слева Утин, а я визави в креслах; овальный стол, на нем пара стеариновых свечей и малиновое варенье к чаю... (Прим. Л. Ф. Пантелеева)].

 -- Можно приступать к делу? -- спросил господин с пенсне тоном человека, не привыкшего понапрасну терять время.

 -- Пожалуйста.

 Нарисовав картину тогдашнего положения наших внутренних дел, указав на всеобщее недовольство, господин с пенсне обратил наше внимание на то, что никаких настоящих реформ нельзя ждать от правительства. "Вся история, -- сказал он (и тут было приведено немало примеров, всем известных), -- учит, что действительные реформы всегда исходили из народа, а не преподносились ему. Но народ не организован; единичные же усилия, каким бы героизмом они ни отличались, ничего не могут дать. Поэтому нужна организация. Что должно стоять на ее знамени? -- "Земля", то есть возвращение народу того, что ему по праву принадлежит, и "Воля", то есть созвание земского собора, который должен перестроить всю нашу государственную жизнь на новых, народно-демократических и федеративных началах". Затем господин с пенсне заявил, что начало такой организации уже положено. "Вся Россия, -- продолжал он, -- в революционном отношении, в силу естественных и исторических условий, распадается на районы: северный, -- там есть еще места, где в народе до сих пор сохранилась память о вечевом строе; волжский, где Стенька Разин и Пугачев навсегда заложили семена ненависти к существующему строю; уральский с его горнозаводским населением; среднепромышленный, казачий. Что касается до Литвы и Малороссии, то здесь должны действовать свои собственные организации; с ними великорусская организация, конечно, обязательно входит в самые тесные отношения, но как равная с равными". Далее мы были посвящены в некоторые детали организации; помнится, все дело сводилось на целую иерархию пятерок. В Петербурге имеется центральный комитет (оратор и его сотоварищ были не более как скромные агенты центрального комитета, даже сами не знали которой степени, -- так строго выдерживается в организации тайна!); в каждом районе свой комитет, но, понятно, главное руководительство принадлежит центральному комитету. Вся эта речь длилась, может быть, с час; говорил господин с пенсне складно, с дипломатической выдержкой, как бы взвешивая каждое слово, местами, правда, несколько темновато, когда, например, шла речь об отношениях центрального комитета к областным; но мы понимали, что он и не обязан был выкладывать перед нами все карты. В заключение нам был предложен вопрос: желаем ли мы вступить в организацию?

 Мы не колеблясь выразили свое согласие. Не помню, что говорил Утин, но я сказал приблизительно следующее: "Понятно, что всякая организация должна выдерживать принцип строжайшей тайны, и для удовлетворения личного любопытства я не счел бы себя вправе предъявлять какие-нибудь нескромные вопросы; но так как придется привлекать к участию в организации, то весьма существенно знать, находится ли "Земля и воля" в самом зародышевом состоянии, или уже она опирается на какие-нибудь силы? Ведь этот вопрос может предъявить всякий, кому будет предложено вступить в общество". -- "Земля и воля", -- отвечал господин с пенсне (Рымаренко пока все время молчал, -- он только в конце беседы дал несколько практических указаний насчет формирования конспиративных кружков), -- находится еще в первом, подготовительном периоде развития; впрочем, во всех крупных центрах уже началась группировка. Независимо от этого, организация может рассчитывать на поддержку одного полка и одной батареи".

 Последние слова были сказаны так просто и скромно, что, признаюсь, произвели на меня ошеломляющее впечатление; несмотря на то, что прошло с лишком сорок лет, я их точно сейчас слышу. Даже и без того, что говорил господин с пенсне, я сам догадывался, что "Земля и воля" вряд ли существует более полугода [Так я мог думать тогда, исходя из предположения, что лица, выпустившие "Великорусс", могли положить начало и "Земле и воле"; но я отнюдь не утверждаю этого теперь, так как у меня на то нет никаких данных. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)] и уже успела заручиться полком и батареей!

 Впрочем, дело возможное, -- я сам имел некоторые знакомства между военными, и настроение их было благоприятное...

 В конце беседы господин с пенсне вошел в некоторые конспиративные детали и между прочим сообщил рецепт химических чернил для переписки. "Его дал Маццини". Если ссылкой на знаменитого заговорщика он хотел в финале усугубить эффект, то сильно ошибся. "Да это всякий аптекарь может посоветовать", -- подумал я, то же и Утин.

 Но вот мы с Утиным остались вдвоем.

 -- Ну, что ты скажешь? -- спросил он меня.

 -- Да теперь уж поздно говорить; мы заявили, что присоединяемся к "Земле и воле".

 -- Я не о том говорю. Вот это, друг мой, люди! А тонкая штука господин с пенсне, ни одного лишнего слова не проронил.

 -- А несомненно он во многое посвящен, это ведь чувствуется, -- отвечал я.

 -- Я думаю, -- продолжал Утин, -- что если он не член центрального комитета, то во всяком случае очень близко стоит к нему. Интересно бы знать, кто в комитете? как ты полагаешь, Николай Гаврилович член комитета?

 -- Не думаю, он слишком кабинетный человек; кстати, ты давно знаешь господина с пенсне?

 -- Нет, всего второй раз вижу, если не считать случайной встречи в магазине Серно-Соловьевича; там нас Николай Серно-Соловьевич познакомил; при этом господин с пенсне спросил меня, когда бы мог побеседовать со мной; я назначил ему время, и он был у меня; говорил несколько неопределенно; а затем мы условились насчет сегодняшнего вечера. Николай Серно-Соловьевич очень его хвалил и даже сказал: "Это человек вполне надежный, и за что возьмется, то уж можно быть уверенным, что на полдороге не бросит".

 -- Как ты полагаешь, пыль он нам пустил в глаза, или это и правда, что на стороне "Земли и воли" есть уже один полк и батарея (я еще в гимназии перечитал много разных военных историй, студентом имел знакомства между военными и потому считал себя чуть не специалистом в военном деле)?

 -- А что ж в этом удивительного, сегодня полки, а завтра будут и целые корпуса, -- отвечал Утин, не имевший ни малейшего понятия о военном мире. -- Вот насчет Маццини... -- но тут мы оба расхохотались.