Петербургские пожары - 4

 Большое счастье, что тогда в Петербурге был генерал-губернатором Александр Аркадьевич Суворов. Это не был человек широких политических взглядов, нельзя также сказать, что он был тонкий и дальновидный политик; но Суворов был человек добрый, гуманный и замечательно доверчиво относившийся к молодежи; а к студентам он питал просто отеческую нежность. Только благодаря его заступничеству студенческие манифестации не были истолкованы в смысле покушения на нечто более серьезное; дело о трехстах студентах, сидевших в Петропавловской крепости и Кронштадте, было окончено к началу декабря, но освободить студентов предполагали после 14 декабря; Суворов убедил государя освободить всех 6 декабря. Все эти студенты могли оставаться в Петербурге не иначе, как за поручительством родителей или близких родственников; Суворов, не справляясь о степенях родства, принимал в качестве поручителя всякого, кого только ему приводили. Но возвращаюсь к делу о пожарах. Была назначена следственная комиссия, которой пришлось иметь дело с массой арестованных по подозрению в поджогах, в том числе немало из молодежи.

 Следственная комиссия, однако, не остановилась на этом непосредственном материале; она распубликовала следующее воззвание: "Долг каждого обывателя доводить до сведения правительства обо всем, что касается как общего блага, так и вреда. На этом основании комиссия, независимо от официальных мер, обращается к обывателям столицы с приглашением содействовать ей со своей стороны в исполнении возложенного на нее поручения, прося всех и каждого сообщать обо всем, что в настоящем случае может быть полезным, -- одним словом, помогать ей всем, чем кто может послужить ей на общую пользу". Можно себе представить, какой град добровольческих указаний посыпался в комиссию после этого воззвания.

 Против некоторых арестованных из среды молодежи, напр., покойного хирурга Мультановского (в то время студента-медика), были на первый взгляд подавляющие улики. В известных кругах требовали решений в 24 часа (чему и были примеры в других местах, напр., в Одессе). В московской газете "Наше время" сообщалось (No 122) из Петербурга: "В публике иногда слышны суждения от так наз. образованных людей, что надо пытать... в комиссии о поджогах один из членов говорил о необходимости пытки, прочие члены не соглашались и возражали, что государь этого никогда не дозволит". Одно очень близкое лицо к государю [Его брат -- Ник. Ник. (со слов Алекс. Алекс. Козловой, дочери Суворова). (Прим. Л. Ф. Пантелеева)] настаивало у Суворова, чтоб он для успокоения населения скорее повесил человек двадцать. Суворов устоял против этих давлений; и хотя следственная комиссия была составлена из самых обыкновенных чиновников, однако по некотором времени все обвинения против заподозренных в поджогах с политической целью рассыпались в прах, и арестованные были освобождены. "Journal de St.-Petersbourg" даже поместил статью, из которой можно было заключить, что не только политических, но и никаких поджогов не было. Был только сослан в Иркутскую губернию Викторов, учитель Лугского уездного училища, за имение запрещенных сочинений и три поджога Лугского училища, "впрочем, в нетрезвом виде", как сказано в конфирмации. Военно-полевым судом Викторов был приговорен к смертной казни.

 Не могу здесь не привести случай, о котором мне недавно напомнило одно лицо, весьма близко стоявшее к А. А. Суворову. Вскоре после 26 мая некто Милицын (или Мелицын) [За точность фамилии, однако, не ручаюсь, но так называла А. А. Козлова, дочь А. А. Суворова, по мужу Козлова (убитого вместо Трепова). (Прим. Л. Ф. Пантелеева)], служивший, кажется, на Варшавской ж. д., проезжал через так называемый Таракановский мост. Когда извозчик был уже на середине моста, произошел взрыв на мосту. Милицын быстро вскочил с дрожек и бросился бежать; но его догнали, схватили и препроводили в полицию. На мосту был найден опорожненный от взрыва патрон. Милицына судили и приговорили к смертной казни, главным образом на том основании, что он не дал никакого объяснения, где он провел три часа. Суворову предстояло конфирмовать приговор; но прежде чем исполнить эту тяжелую обязанность, он решил повидать преступника и поехал в Петропавловскую крепость, взявши с собой состоявшего при нем аудитора Цитовича. В крепости Милицын произвел сильное впечатление на Суворова простым изложением своего ужасного положения, рассказом о старухе матери, которую он содержал, о своем отчаянии при мысли, что ему придется умереть при проклятиях народа за мнимо совершенное преступление. Несмотря на все убеждения Суворова объяснить ему даже не как генерал-губернатору, а просто как Суворову -- где и как он провел три часа, относительно которых отказался дать показание на суде, Милицын стоял на одном: "Этого я вам сказать не могу; я знаю, что должен умереть, но умру со спокойной совестью". Суворов вернулся домой сильно потрясенный этим свиданием, хотя отказ Милицына объяснить, где он провел роковые три часа, все-таки приводил его в крайнее недоумение. Цитович, однако, заявил, что, по его мнению, Милицын невиновен. Суворов доверял Цитовичу, а между тем надо было в тот же вечер конфирмовать приговор, а утром привести его в исполнение. При мысли, что может пострадать невинный, Суворов сейчас же вместе с Цитовичем принялся за пересмотр дела и пришел к убеждению, что улики против Милицына были недостаточны. Он немедленно по телеграфу испросил у государя позволение приехать в Царское Село [Суворов объяснил государю, что, во-первых, улики против Милицына недостаточны, а во-вторых, он, Суворов, следуя примеру своего деда, не может конфирмовать смертного приговора. Известно, что А. А. Козлова тоже хлопотала о сохранении жизни убийце ее мужа. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)] и после доклада получил согласие государя на передачу дела главному военному прокурору (кажется, тогда он именовался главным военным аудитором) Философову. Последний дал заключение, что улики против Милицына слишком недостаточны. Из осторожности дело побывало еще в морском аудиториате, откуда вернулось, как говорили, с дополнением, что следовало бы подвергнуть законной ответственности членов военного суда за слишком легкое отношение к человеческой жизни. Милицын был освобожден.

 Спустя некоторое время, год или два, Милицын явился к Суворову: "Теперь я могу вам сказать, где провел три часа, N умер... и я женюсь".

 За честь любимой женщины Милицын готов был отправиться на виселицу.