Трагедия Николая Харджиева - 11

Однако, всего этого, придя к Харджиеву, да и много лет спустя, я не понимал, изредка обменивался с Николаем Ивановичем ироническими репликами о Надежде Яковлевне (мне, как и ему не нравились книги ее воспоминаний, а Николай Иванович полагал, что лишь Ахматова, пока была жива, как-то сдерживала ее в оценках). В то десятилетие и для тех, кто вовсе не был знаком с Ахматовой, или был мало знаком, как я, или был давно и близко знаком, как Харджиев и Надежда Яковлевна, само ее присутствие среди нас, ее точные mot, передавшиеся друг другу тысячами, если не десятками тысяч людей, возвращали в переполненную ложью и демагогией советскую жизнь и здравый смысл, и нравственные критерии, совсем другие, непохожие на «моральный кодекс строителя коммунизма».

Помню, как поэтессе Ире Озеровой, работавшей тогда в редакции «Литературной России», каким-то чудом удалось уговорить редактора «пробить» через ЦК и Главлит подборку стихов Ахматовой — первую после выступления Жданова и официального запрета ее стихов. Еще не так давно, как рассказывали в Москве, два юных поэта где-то в Сибири получили немалые сроки лагерей за «ахматовщину». Когда подборка появилась в печати, Анну Андреевну стали упрекать знакомые, что она дала свои стихи не в либеральную «Литературную газету», а в почти просталинскую «Литературную Россию». И ее ответ пересказывала друг другу, вероятно, вся русская интеллигенция, пытаясь повторить и интонацию:

— Но я никак не могу понять разницу между вашими либеральными и консервативными органами.

На мой взгляд, Надежда Яковлевна в воспоминаниях снижала масштаб мышления крупного поэта (что было не так заметно в первом томе, где она его косвенно цитирует, но стало очевидным во втором и третьем) до собственного оппозиционного, но интеллигентски-обыденного, да к тому же, вероятно, и не совсем точного образа мыслей. У Николая Ивановича претензии были серьезнее. Он говорил о том, что многие общие знакомые оболганы, что Надежда Яковлевна (с согласия Ахматовой) уничтожила рукопись восторженной «Оды», воспевающей новую империю (это оказалось, по словам Юрия Фрейдина, ошибкой)[1], что воронежская ссылка Мандельштама по тем временам была не наказанием, а подарком, и «прикреплены» они были к обкомовской столовой, что в те голодные годы было предметом зависти, а не сочувствия.

Главное же, в те годы — по подсказке сотрудников редакции «Библиотеки поэта» — Надежда Яковлевна начала подозревать, что не только поиски издательством «проходимого» автора предисловия, но и Харджиев сознательно замедляет выход тома и пытается оставить у себя рукописи Мандельштама. Харджиев говорил, что он продолжает текстологическую работу и она еще не завершена. При всем моем отсутствии симпатии к Надежде Яковлевне, но, зная Николая Ивановича, я думаю, что она могла быть права. Харджиеву было просто мучительно трудно оторваться от долгожданной работы, от автографов Мандельштама, да еще отдавать это для издания со вступительной статьей гнусного, с его точки зрения, Дымшица. Теперь многие считают, что он и не мог бы написать большую статью о Мандельштаме. Я думаю, что это неправда, не «не мог», а не смог — ему не дали, как и почти все остальное в его самоотверженной жизни. У текстов Харджиева был свой, совершенно не беллетристический стиль, вполне соответствующий и тем самым сложным в литературоведении и искусствознании темам, к которым он обращался, и формальным приемам исследования, которые он использовал. К сожалению, этот стиль ни у самого Харджиева, ни у одного из возможных его учеников не получил ни полного воплощения, ни развития. Харджиев не был убит как Мандельштам, но Россия, русская интеллигенция в этих советских условиях так и не смогла создать ему — феноменальному знатоку — возможностей, не создала вокруг него заботливого круга, который позволил бы Харджиеву осуществить задуманную им и посильную только для него работу. Он был почти таким же уникумом, как Мандельштам, его работа могла открыть для русской и мировой культуры, конечно, еще очень многое, но была гораздо более громоздка и неосуществима в одиночку в условиях нашей страны.

Так или иначе, но в 1967 году Надежда Яковлевна, угрожая милицией, явилась к Харджиеву и потребовала вернуть ей все рукописи мужа. Это драматическое завершение почти оконченной работы не было такой трагедией для Харджиева, как невозможность работать со стихами Маяковского и издавать Хлебникова, но, конечно, было очень тяжелым переживанием.

Характерно, что на улице Надежду Яковлевну ждала Сиротинская, явно приложившая руку к этой истории. В это время о ней было известно лишь как о сотруднице ЦГАЛИ, а значит и МВД но вскоре ее прислали соблазнять Шаламова — просто подложили ее под него, что могли приказать женщине при живом молодом муже и двух детях только на Лубянке, да и Шаламов был полностью в ведении КГБ. Но об истории последних лет жизни Варлама Тихоновича еще будет повод рассказать.

Я совершенно не понимал, что и совершаемые мной у Харджиева покупки тоже были неоспоримыми свидетельствами все новых и новых его творческих катастроф.

Они тоже были отражением длившейся десятилетия его личной (да и всего мирового искусствоведения) трагедии. Можно просто по годам рассчитать, как гибли его планы, надежды, как он осознавал, что из когда-то запланированного, уже подготовленного им, никогда не будет осуществлено. Конечно, в эти годы Харджиев мог продать мне что-нибудь совсем для него не важное. Но первой катастрофой, происходившей на моих глазах, был отказ от выношенной им мечты — написать монографию о Василии Чекрыгине. Вслед за крахом издания Хлебникова, полубедой с изданием Мандельштама это была следующая, вполне меня касавшаяся, но мной не понятая, хотя происходившая на моих глазах, катастрофа. Внезапно он мне предложил пять (пером и карандашом) прижизненных портретов Чекрыгина работы Жегина, несколько листов совсем мелких рисунков самого Чекрыгина, явно для расположения на полях книги (теперь они помещены точно так же в монографии Муриной), а кроме того портрет брата Чекрыгина, портрет матери Чекрыгина, еще один — посмертный (обобщающий, как говорил Лев Федорович) портрет самого Чекрыгина — все эти работы Харджиев, надеясь написать книгу, как-то получил у Льва Федоровича и, конечно, совсем не для продажи (да и никто, кроме меня, не то что в Москве — в мире тогда бы их не купил). Среди них был очень характерный маленький рисунок пером Льва Жегина, вырезанный из письма — то ли он, то ли Чекрыгин с мольбертом на пляже в Бретани — все как раз для книги. Ну и, конечно, шесть или десять крупных рисунков Чекрыгина к храму «Воскрешения мертвых» и два его шедевра маслом.