Коллекция как спасение. Люди сдавшиеся и несдавшиеся - 10

 Многих других крупных ленинградских коллекционеров я уже и не упомню. С кем-то я был знаком, (иногда у Поповых же) и раньше, в Москве, с другими знакомился впервые.

Впрочем, то же происходило и в Москве. Со многими коллекционерами и торговцами я знакомился у Поповых и затем обычно продолжал знакомство самостоятельно. Со Львом Евгеньевичем Вишневским (младшим братом Феликса Евгеньевича), с Николаем Николаевичем Крашенинниковым (потомком исследователя Камчатки), о котором с большим почтением пишет Костаки, с Игорем Григорьевичем Сановичем, с Володей Морозом. Однажды мы с женой были приведены в замечательно уютный дом Шунковых, где кроме драгоценных фарфоровых фигур Императорского завода — лучших нет и в самом заводском музее, висел первоклассный Рокотов и шедевр Судейкина «Карусель», который, вероятно, мне особенно хотели показать Поповы. Через много лет, после смерти Шункова его купил Дудаков, а я слегка продолжал знакомство с их зятем, художником, ставшим потом очень дорогим и известным (найти фамилию(?) надарившим мне массу своих офортов и пару холстов, один из которых был с замечательным выпуклым медведем. У дочери Шунковых была своя коллекция «Маленьких мастеров» («Kleinmeister»)  и всего один, но великолепный лист Кранаха. с уже упоминавшимся пушкинистом Яковом Григорьевичем Заком — создателем и автором, поэмы о московских коллекционерах, написанной онегинской строфой, где «землероям» (Татьяне Борисовне и Игорю Николаевичу) было уделено центральное место. И я, и Поповы знали этот шуточный текст и нисколько (вопреки мнению Шустера, которое он записал в своих воспоминаниях) не обижались на эту забавную карикатуру. Кстати говоря, гораздо более обидную для него самого. Мне очень забавно читать эту поэму, где перечислены многие мои знакомые. Хотя для меня характерно то, что у него нет многих самых серьезных коллекционеров, замечательных и часто близких мне людей: Пахомова, Вертинских, Померанцева, едва назван Борис Александрович Чижов. Яков Григорьевич — человек и коллекционер уже следующего поколения, а потому не зря одну из строф, посвященных Татьяне Борисовне и Игорю Николаевичу, своей довольно длинной поэмы он завершает:

Татьяна здесь царица бала

Сосредоточье всех вестей

Предмет вниманья для гостей,

Которых никогда не знала

Наследница былых времен

Потомок вымерших племен!

Этим упоминанием о том, что будучи сверстником Поповых, он остро чувствовал, что они — наследники совсем другого времени. А потому и «субботники» и многие наши с Поповыми знакомые — за границами его творения.

Сам же я не выполнил обещания данного Якову Григорьевичу. Зная, что я часто работаю в библиотеке, он попросил меня найти публикацию какого-то довольно широко известного некролога Пушкину. Но я то и дело должен был уезжать в Киев, да и Яков Григорьевич умер лет в шестьдесят с небольшим. И я обещания не выполнил, не потому, что не нашел, но потому, что не отдал.

Я уже упомянул, что в поэме Зака нет знакомых мне, зачастую наиболее крупных и достойных коллекционеров, предыдущего по отношению к нему Шестеренку, Качурину, Сановичу поколения. Но от Поповых я постоянно слышал имена Тюлина, Горшкова (комментаторы поэмы не знают, что он был не музыкантом, о лучшим русским знатоком и реставратором драгоценных музыкальных инструментов, отсюда и упоминание Гварнери), Миронова, Якута (что было его прозвищем — настоящее имя Михаил Габышев — неизвестное комментаторам поэмы Зака, основатель музея в Якутске, профессор-экономист), Величко — всей той среды, того мира, которого уже не было.

 О безукоризненных глазах, фантастическом опыте наиболее любимого Поповыми поэте и переводчике Константине Абрамовиче Липскерове. Татьяна Борисовна с удовольствием рассказывала, как он купил совершенно темную и для всех невнятную картину и знакомым, плохо скрывавшим свое удивление и сомнение с уверенностью сказал - «Это Фрагонар». И повесил его неподалеку от окна, чтобы было больше света. Года через два потемневшие белила на свету восстановились, картина просветлела, стала очень хороша, а в нижнем ее углу проявилась подпись «Frago». Потом и у меня к удивлению знакомых проявлялись на свету три или четыре потемневшие картины. Вообще, Татьяна Борисовна очень любила рассказывать о коллекционерах гораздо более старшего чем она поколения о Тюлине, о  Липскерове и не зря в поэме Зак называет ее «наследницей былых времен, потомок вымерших племен» и было похоже, что к ней эти старые, зачатую до революционные коллекционеры относились так же доброжелательно и снисходительно, как она относилась ко мне. И так же Тюлин, работая в Камергерском в антикварном магазине, даже к ее большому удивлению, готов был ей оставить большое немецкое серебренное средневековое блюдо, на которое у Татьяны Борисовны не было денег. О Липскерове она рассказывала, как она почему-то настаивала, что появившийся при распродаже Торгсина немецкий портрет XV века из Музея изобразительных искусств почему-то должен достаться именно ей, для чего, как она потом понимала, не было никаких оснований, но Константин Абрамович усмехнулся и уступил. И для Татьяны Борисовны, я думаю, было очень важно, что тот опыт и те коллекционные и человеческие качества, которые она понемногу передавала мне, были даже не ее поколения и уж тем более не поколения старших моих современников Шестеренка, Сановича, Варшавского, а времени совсем другой русской культуры и русского собирательства. Поповым очень нравилось, что я довольно энергично собирал старые каталоги. Скажем у меня был четырех томный каталог Морозова русских гравированных портретов, который, правда, не был особенно интересен Поповым у них было роскошное издание Равинского и Игорь Николаевич очень любил читать тексты из описаний портретов. Пять папок Забелина с ранними русскими крестами, которые почти все были собраны по этим папкам Игорем Николаевичем. Конечно, у Поповых был и очень редкий каталог средневековый коллекции Базелевкого в дополнении к каталогу синяя фаянсовая ваза из его коллекции.

Вокруг Поповых были очень разные люди и я помню их рассказ о лучшей и самой известной в Москве машинистке, у которой Игорь Николаевич купил золотую запонку с античной монетой, но потом однажды спросил — уверена ли она, что античная монета настоящая, на что получил ответ — я в этом мало понимаю, но, наверное, у дяди были настоящие монеты в запонках — оказалось, что ее дядя черногорский принц.

Однажды Поповы откуда-то нашли расписку музея Останкино о приеме для закупки двух портретов работы Андропова. Расписки было лет десять, музей, вероятно, денег не платил и Поповы об этом забыли. Но я взял эту расписку, поехал в Останкино и мне охотно были выданы эти два портрета. Один из которых худший, но подписной, тут же был подарен мне, а второй выменян Сановичу на какие-то серьги.

Но главное в постоянных рассказах Татьяны Борисовны было в другом. Как я в этой среде старых русских коллекционеров был невозможно молодым в 60-е годы, так и сама Татьяна Борисовна в конце 30-х, в 40-е и 50-е годы была молодой и любимой в среде коллекционеров, зачастую сформировавшихся, успевших увидеть европейские музеи еще до революции. И она очень любила вспоминать в разных случаях, как на нее повлиял Константин Абрамович и иногда мне казалось, что Поповы в своей возне со мной передавали опыт даже не свой собственный, а, зачастую Тюлина и Липскерова — людей совсем другого поколения. И это был   не столько коллекционный опыт и знания, сколько сам характер человеческих отношений, сложившихся в предыдущую эпоху. Не зря же Зак ее называет «наследницей былых времен, потомок вымерших племен»! И у меня все это хорошо ложилось на опыт и поведение моих родственников, на мой профессиональный интерес к литературе и правилам поведения этих «былых времен». Потом все проявилось в тюрьмах.