Действительно через неделю я входил в кабинет заместителя министра, который, кажется, до этого был ректором Московского университета. Был он высок, очень представителен и интеллигентен. Я был в столь официальном советском кабинете впервые и думал с некоторым недоумением — неужто и отсюда может исходить какая-то справедливость и здравый смысл.
Меня он тоже внимательно выслушал, но сказал:
— Вы понимаете, я — заместитель министра по научной работе и к учебным заведениям отношения не имею. Я сейчас позвоню заведующей отделом ВУЗов Горчаковой, и вы ей все расскажите.
Еще дней через пять я уже все рассказывал немолодой крашенной блондинке с княжеской фамилией, которая никак не комментировала мой рассказ, взяла «для проверки» справки об экзаменах и бумаги из редакций и на прощание сказала:
— Приходите через десять дней, во вторник, в два часа, я к этому времени все выясню.
Естественно, во вторник в два часа я постучался в ее кабинет. Горчакова перебирала какие-то лежавшие перед ней бумаги, указала на стул рядом с ее столом и попросила немного подождать, пока она закончит предыдущее дело. Я терпеливо прождал минут пять и тут зазвонил стоящий перед ней телефон. Говорила она громко, четко и все было слышно.
— Да, да Горчакова. Да, я все понимаю. Григорьянц, да, понимаю. Да, да КГБ, Григорьянц. Все понятно. Да, да, Григорьянц, КГБ. До свиданья.
Разговор по телефону явно носил декоративный и демонстративный характер и столь же явно был приурочен к моему приходу. Но делая вид, что все это не имеет ко мне никакого отношения Горчакова сказала:
— Мы тут во всем разобрались, экзамены вы сдали не вовремя и поэтому восстановлены в университете быть не можете. Годик поработайте, представьте хорошие характеристики и тогда вопрос будет рассмотрен заново.
— Но я же имею право на заочном сдавать экзамены в течение года, к тому же отчислен я по последнему приказу за «профессиональную непригодность».
— Не затевайте бессмысленных споров, я вам все сказала.
— Тогда отдавайте мне справки — я пойду в Комиссию Партсовконтроля, — вспомнил я совет Эрнста Когана.
— Нет, я вам ничего не отдам: все бумаги останутся у меня — они подшиты к вашему делу.
Не попрощавшись я вышел. Вернулся на дачу в Троице-Лыково, после рассказа жене у меня начались боли в желудке. Кто-то из знакомых объяснил, что появляется язва в результате нервного напряжения. Тома начала меня поить куриными бульонами, на факультет — собирать справки заново уже не отпустила. Да и преподаватели уже все разъехались на каникулы. К тому же весь этот факультет советской журналистики, куда попал я случайно, настолько был мне внутренне не нужен и не вызывал ничего, кроме омерзения, что бороться за него было просто противно. Да еще и декан Засурский предложил Томе фиктивное направление («но там нет мест!») в киевскую «Робитничу газету» – «ведь в Киеве живет мать вашего мужа». И мы решили уехать. Тем белее, что незадолго до этого я рассорился с семьей одного из своих московских двоюродных дедов — Константина Юрьевича Чарнецкого, о чем я уже здесь упоминал.
Первые встречи с однокурсниками после моего отчисления и нашего с Томой отъезда были опять в Москве, но больше, чем через год и не у меня, а у Томы. Гораздо позднее Тома мне сказала, что меня, по ее мнению, так долго не выгоняли из университета, потому что ждали, когда закончит учиться наш курс — все же опасались какого-то коллективного протеста. Не знаю, права ли она, но, когда Тома вынуждена была вернуться в Москву, однокурсники сразу же начали ей помогать.
Свободное копирование
