«Верю, все будет хорошо…»

Полоски текста, наклеенные на обрывки каких-то счетов, на страницы, вырванные из железнодорожного справочника – телеграммы тех лет. Из Москвы в Тобольск: «Родной верю все будет хорошо люблю – Наташа». Из Енисейска в Москву от Эрдмана: «Сообщите где Володя простите если в чем-нибудь виноват поклон Вите – Николай». Из Енисейска в Тобольск: «Пиши Енисейск улица Сталина 23 Жму руку – Николай».
В Тобольске, крохотном в те годы городке, где не было театра, отец ор­ганизовал театральную студию при клубе Профинтерна, поставил там «Чужого ребенка» Шкваркина, читал лекции об искусстве, писал бодрые, «идейные» стихи в «Тобольскую правду». И в особую тетрадь – для себя.

Наташе
Под жалобы осени вьюжной,
Гонимый ненастьем и тьмой,
Оставленный всеми, ненужный,
Устало бреду я домой.

Но знаю, дорогой ночною,
Идя под осенним дождем,
Как Сольвейг, ты всюду со мною,
Как Сольвейг ты в сердце моем.

И знаю, напрасны тревоги,
Как Сольвейг, ты ждешь и не спишь,
Ты встретишь меня на пороге,
Утешишь меня и простишь.

Октябрь 33-го г.Тобольск.

Отцу пишут его многочисленные друзья, среди них - Утесов, Антокольский, Файко. Сейчас все эти письма хранятся в РГАЛИ. Пишет и он своим друзьям. По этим письмам можно судить о быте и душевном состоянии ссыльного писателя. Вот два его письма драматургу Алексею Михайловичу Файко (они тоже хранятся в РГАЛИ, в личном фонде А.М.Файко. Их копии мне передал Джон Фридман).

 17/1-1934
Здорово, милый Алексей!
В моей теперешней неволе,
Я от тебя не ждал вестей
И потому им рад тем боле
(Твой знак вниманья очень мил,
Но посланная мне сначала
Открытка, видимо, пропала,
А вот письмо я получил),
Благодарю и отвечаю:
(Прошу простить за скверный слог)
Тобольск, где я теперь скучаю,
Довольно жалкий уголок
Пока не очень здесь культурно –
Ни одного из МХАТов нет,
Но я устроился недурно
Имею комнату и свет
И хлеб, и заработок в клубе,
И, словом, всё, вплоть до пайка.
Хочу пытаться сесть за пьесу
Дней так, примерно, через пять
(Прошу тебя об этом прессу
Покуда не оповещать)
В весьма тяжелом положенье
Я был весь этот долгий срок,
Но существую тем не менье
И от отчаянья далек
(Хотя, могу заметить к слову,
Желать попасть в такой скандал
Не стал бы даже Ромашову,
И даже Рабичу б не стал)
Не добиваясь громкой славы,
Я ставлю в клубе всякий вздор.
(В тех городах, где нет Захавы
И я, как видишь, режиссер.)
Дни коротаю одиноко
И с нетерпеньем жду весны
Надеюсь, мне простят до срока
Мои «тяжелые» вины.
Но все же я в Тобольской яме
Засел надолго и всерьез.
Ты сообщаешь, что с друзьями
Решил отправиться в колхоз
Ну что ж! Нельзя в хорошей драме
Брать материял из головы.
Я с удовольствием бы с вами
Туда поехал, но – увы!
Не быть мне даже и в деревне,
В течении ближайших лет.
Прощай. А Лидьи Алексевне
Сердечный передай привет

P.S. В дальнейшем не молчи как рыба
И обо мне не позабудь.
Коли черкнешь когда-нибудь,
Скажу большущее спасибо.
Твой ВЗМ

14-го октября 1934
Mon ange!
Только что получил твое письмо. Если бы ты знал, какое наслаждение испытывают изгнанники, получая письмо от московского приятеля, ты писал бы мне еще чаще.
… Всё, написанное тобой оказалось мне близко и интересно. Я рад, что ты похудел и еще больше рад, что ты с увлечением работаешь. Хотелось бы более подробно узнать о пьесе Зархи. Это, наверно «Москва – вторая». О чем же это? Что за сюжет? Хорошо ли? О твоей пьесе не спрашиваю – все равно не разскажешь!
Вчера получил письмо от Коли. Пишет «работаю много – написал мало». Ворчит, острит, жалуется, что постарел. Ну, да мы все тоже не Дорианы Грей! Ничего не поделаешь. Сам я живу прекрасно. Живу в спокойной, удобной и теплой комнате, у заботливой хозяйки. Режиссирую. Иногда сочиняю всякие лирико-эпические экзерсисы. Читаю. Но не скрою: Cette vie commence a' m'ennuyer! Ma patience n’y tient plus. Другими словами, скучаю здорово! Представь, однако, все еще не унываю. Продолжаю надеяться и верить, что увидимся в более или менее непродолжительном времени. Впрочем, об этом я тебе уже писал. Чтобы не повторяться, кончаю. Передай Лидии Алексеевне мою особую благодарность за приписку. Знайте, что я преисполнен к вам самых лучших и нежных чувств. Portez-vous bien, amusez-vous, ecrivez moi aussi souvent que possible, et n’oubliez point votre Фердоуси.
Je vous embrasse bien fort.

В июле 1934 года  к отцу приехала мама.
Фотография в семейном альбоме: мама и папа стоят у дощатой стены какого-то дома. Мама в летнем сером распахнутом пальто, белый шарфик, шляпка с загнутыми вверх полями. Мама маленькая, чуть повыше папиного плеча. Милое курносенькое лицо. Папа, худой и длинный, со своим носом – радостью карикатуристов, в большой кепке и коротковатом пиджаке, обнял маму за плечи. Они улыбаются в объектив, щурятся от яркого солнца. Им тут обоим под сорок. Время уже тронуло их лица, но каждая морщинка говорит о том, что они все еще молоды, и любят друг друга, и счастливы в эту минуту.
Через месяц отпуск у мамы кончился, и она вернулась в Москву, где театр Вахтангова приступал к репетициям спектакля «Интервенция».

«Тобольск до востребования. Сыграла Ксидиас все хвалят люблю целую – Наташа».

Мама сыграла в «Интервенции» одесскую бандершу мадам Ксидиас, одну из лучших своих ролей, ее гордость.
Моя няня Шура:
- Мама вернулась от отца из Тобольска беременная. «Ой, что делать! Он тама, я издеся! Ой, нет, нет, нет!» Плачить. Я ей говорю: «Наталья Ильвовна, не делайте глупостей, рожайтя. Помогут, не дадут пропасть. Рожайтя!» Пришло время – проводила ее в родильный дом, тут, на Большую Молчановку, в Граурмана. Врачиха меня спрашиваить: «Кого заказываетя?» Я говорю: «Только девочку! Только девочку!»
Ну, и ты родилася.

Через три года моего отца перевели из Тобольска в Тюмень, город побольше, где был  драматический театр. В этом театре он стал работать завлитом и режиссером.

Выписка из приказа
По Тюменскому гортеатру за № 95
19 октября 1937 г.
«Владимир Захарович Масс к возложенным на него обязанностям зав.лит.частью относится добросовестно, четко, аккуратно их выполняя.
Помимо прямых обязанностей несет режиссерскую работу. Осуществил постановку четырех спектаклей: «Аристократы» Н.Погодина, «Бабьи сплетни» Гольдони, «Дальняя дорога» А.Арбузова и «Родина» Б.Левина. Эти спектакли по праву должны быть зачислены в список лучших спектаклей театра.
Владимир Захарович Масс несет большую общественную и культурную работу вне театра, читая лекции, доклады, проводя беседы по вопросам литературы и искусства (газета, радио, пединститут, Красная Армия, колхозы, рабочие клубы), чем в значительной степени способствует поднятию культурного значения театра в городе и районе.
Премирую Владимира Захаровича Масса месячным окладом и почетной грамотой.

Директор театра: Н.Гранатов».

«Тюмень» - что-то темное, холодное, плохое, потому что, когда мама произносит слово «Тюмень» - у нее становится беспокойное, нервное выражение лица.
Почему мы живем в Москве, а папа – в Тюмени?
- Он там организует театр, - говорит мама.
Непонятно.
- Ну, он там работает… Ставит спектакль, - объясняет брат.
Непонятно.
Из всех ответов самый понятный и убедительный – нянин:
- Папу твоего волки съели!
Фраза звучит в том условном, игровом смысле, в каком звучали и другие Шурины фразы:
- Не лазяй в лужу – утонешь! Не выходи за ворота – потеряисси! Мужик унесёть!
И тут тоже мною угадывался не прямой, а переносный смысл ответа: папа жив, но очень далеко, там, где темный лес и волки.
Тюмень. Маленькие домики, занесенные снегом по самые окна. Белый пар, окутывающий мамино лицо и лицо какого-то длинного, худого дядьки («Ну что же ты? Пойди к нему! Это – папа!»), который как-то растерянно, неумело берет меня на руки. Мне не нравится у него на руках, непривычно, незнакомо, я вырываюсь, выгибаюсь, хнычу – и он опускает меня на снег. Пахнет паровозным дымом (железнодорожная станция?) Лошадь тоже окутана белым паром. Меня сажают в большие сани, укутывают чем-то мохнатым, тяжелым и куда-то везут. Потом темная, жаркая прихожая, в которую кто-то из комнаты вносит керосиновую лампу. Высокие шевелящиеся тени. Я – одна, внизу, в темноте, среди ног, которые топчутся вокруг меня, сближаются, сплетаются… И нет Шуры, с которой ничего не страшно.
И вдруг ко мне подошел большой пушистый кот и стал тереться о мои ноги. Я села на корточки, обняла его, счастливо ощущая его мягкие лапки на своих плечах, все его большое, урчащее, теплое тело – и страх растаял, сменясь мгновенной благодарной любовью к доброму, толстому зверю.
Вот этого кота я запомнила. А от первой встречи с отцом сохранились только морозный белый пар, да резкие, ломкие тени при свете керосиновой лампы.