Уральская экспедиция - 13

Пока начальство решало, что делать дальше, остальные занимались, кто чем.
 Из  палатки Стасика и Сашки доносилось:
- Что козыри? Крести? Вот тебе шестерка!
- Так, да? А мы ее вольтом!
- Козырного вольта даешь? Ну и дубина!
- А ты чего в мои карты глядишь?
- Нужны мне твои карты!
- Не хепешись, жлоб!
- От жлоба слышу!
 Я ушла по берегу реки и села на ствол березы писать письмо. Так увлеклась, что чуть не проморгала грозовую тучу. Сунула блокнот за пазуху и - бегом в лагерь. Только успела влезть в палатку – начался дождь.
В палатке – Толя и Рита. У Толи голова забинтована. Оказывается, на него сверху, со скалы, упал камень.  Если бы по макушке – мог бы убить. Но камень только скользнул по темени и отскочил в плечо.
Толя лежал в спальном мешке, бледный, кровь просочилась сквозь бинт. Его знобило. Рита читала ему вслух «Ирландские саги». Потом она размотала повязку, насыпала на открытую рану горсть размолотого стрептоцида и снова забинтовала. Укрыла Толю поверх мешка двумя байковыми одеялами.
Как ловко у нее получается всё, за что она ни возьмется. Вот и сейчас – без спешки, без истерики, и даже подсмеиваясь над Толей, за то, что он так побледнел.
Наутро Толе стало лучше, но он ослабел от потери крови. Да и состояние у него было подавленное. Ему казалось, что он всех подвел, стал для всех обузой…
- Хватит тебе, - сказала Рита. – Ну что ты мелешь? И вообще, перестань киснуть.

 Над костром варилась картошка. Рита сидела на камне, близко к костру, и пила из кружки горячий чай. От кружки поднимался пар и обволакивал ее лицо. Рита была в штормовке с поднятым капюшоном. Из-под капюшона блестели глаза. Рита грела руки о горячую кружку. Она ничего не делала, о чем-то думала, но и в этом было действие, чувствовалась энергия. Она была похожа на героиню из рассказов Джека Лондона, на маленькую хозяйку большого дома.
Подошла Ванда Иосифовна. Рита спросила:
- Ванда Иосифовна, когда мы отсюда снимемся? Я к тому, что продукты кончаются.
- Думаю, завтра начнем сворачиваться, - ответила Ванда, - Завтра уже десятое сентября, а нам надо быть в Москве самое позднее – четырнадцатого.
- А изображения? – спросила Рита.
- Что ж делать. Придется оставить. Обидно, конечно.
- Можно попробовать сверху спуститься, в беседочной петле, - сказала Рита. – Я посмотрела: сверху до самых рисунков спуск почти ровный.
- Валерий Николаевич тоже так считает, но проблема, кого спустить? Косарев слишком тяжелый, мальчишки только напортачат, у Ани нет практики, Рыжий – в Москве, Толя ранен. Валерию Николаевичу я запретила категорически, у него эти дни сердце побаливает. Если только вы, Рита?
- Мне эти дни нельзя, - сказала Рита. – Я думаю, Толя справится.
- Ну что вы! – Ванда даже возмутилась.
- Правда, он сможет! – Рита обернулась к палатке и окликнула: - Толя, пойди-ка сюда!
Толя подошел.
- Вот, смотри, - сказала Рита. – Ты садишься в беседочную петлю, а здесь, на груди, будет схватывающий узел. Таким образом, руки у тебя будут свободны, ты сможешь вбить скальные крючья и сделать помост. И  снимешь изображения.               
- Понимаешь, Рита, спуститься можно, - забормотал Толя. – Но…
-  А что? Плохо себя чувствуешь? Голова болит?
- Нет, голова почти не болит, дело не в этом, а дело в том…
- Это совсем не страшно, - сказала Рита. – Вот смотри: вторая петля продернута подмышками. Ты как в люльке.
- Я не говорю, что страшно, Рит, но…
Ему было именно страшно. Это было написано у него на лице.
Как-то неловко было за Толю. И за Риту. Зачем она его унижает? Жестоко с ее стороны.
Должно быть, и Ванде стало неловко. Она пожала плечами и  ушла. Толя сидел у костра, понурившись. Потом произнес:
- Рит, ну научи меня вязать этот самый схватывающий узел.
Когда Толя ушел,  Рита мне сказала:
- Надо, чтобы Толька обязательно влез завтра на скалу.
- А голова? – спросила я.
- Клин клином вышибается. Если он завтра не влезет, у него навсегда останется чувство страха перед скалами. Это всегда так бывает при травмах. Надо, чтобы он сразу пересилил страх, а то потом уже не пересилит.

Трос обмотали вокруг ели, росшей наверху, у края скалы. Все мы собрались у края. Толю начали медленно спускать. Исчезли его плечи, забинтованная голова и, наконец, руки, крепко вцепившиеся в веревку.

… Теперь он не видел лиц. Он видел только серую стену, вдоль которой его медленно спускали. Он был один на один с этой стеной. Если обнаруживалась трещина или выступ - ставил ногу и тем облегчал спуск. Скала крошилась или скользила под ногой. Тогда он повисал, веревка начинала раскачиваться, больно впиваясь в тело.
И вот, наконец, они – бурые рисунки на скале.
- Есть! – крикнул Толя.
… Он почти с ненавистью взглянул на рисунки. Вот из-за этих раскоряченных человечков, из-за этого схематического оленя и полукруга с лучами – рисковать жизнью?
Спустили кальку. Перед тем, как начать работать, он еще раз взглянул вверх, но ничего не увидел, кроме шершавой, в трещинах, стены и троса, показавшегося сейчас тонким и ненадежным. Взглянул вниз, увидел кипение воды вокруг камней – и к горлу подступила тошнота, голова закружилась. Захотелось закричать, чтобы его подняли. Он с трудом удержался. Сделал над собой усилие и перевел взгляд на рисунки, прямо перед собой.
Он больше не медлил. Работать! Поскорее закончить и подняться наверх, вздохнуть свободно, размяться, распустить веревки.
Он уперся коленом в стену и приложил кальку к рисунку. Ветер отгибал края кальки, приходилось придерживать ее свободной рукой. Ныло разбитое плечо.
Человечков он свел удачно, точно по контурам. Отметил штрихами сколы породы, обвел волнистой линией бесформенное бурое пятно и написал: «Натёк охры». Свернул кальку, привязал ее к бичеве. Ее подняли, а вниз спустили чистую кальку. Можно было приступать к оленю и солнцу.
Ноги онемели. Он попытался переменить позу - чуть подвинулся вправо, к оленю и восходу. От этого движения веревочный мостик раскачался, пришлось обеими руками ухватиться за крюк.
Олень, нарисованный в профиль, смотрел на него точкой глаза.
Потом повернул к нему голову. Взгляд был  спокойный и кроткий.
Это было похоже на то, как будто Толя на миг потерял сознание, а в следующий миг пришел  в себя, но это было какое-то другое сознание.  Голова не кружилась, плечо не болело, веревки не впивались. Он вообще не чувствовал своего тела, но видел всё очень четко.
Старый человек с узкими светлыми глазами, скуластый, рыжебородый, сидя на корточках на широком уступе, размешивал бурую краску на куске коры, и тонкой лопаточкой наносил линии на белый камень стены.
Второй - юноша, не старше Толи, сидел, скрестив ноги, и острым камнем затачивал другую лопаточку. Одеты оба были в грубую кожаную одежду, руки обнажены, и Толя отчетливо видел шрамы на левом предплечье юноши, словно от когтей большого хищника.
Оба перебрасывались фразами на языке незнакомом, но каким-то образом Толе понятном. Речь шла о том, что надо торопиться, пока солнце не село. Молодой спросил: «Отец, ты успеешь до заката?» Старший ответил: «Не знаю», и провел краской по камню яркую волнистую линию, под ней – еще одну. Вообще, все рисунки были очень яркие, их было много разных - какие-то рыбы, утки, иероглифы, треугольники. Надо их зарисовать, а то потом забудешь.
 Олень сказал: «Не бойся, не забудешь».
То, что олень с ним  разговаривает -  не казалось странным. Странным было то, что они друг друга видят и ничуть не боятся. Наоборот – Толя испытывает к ним дружелюбный интерес. И они спокойны. Никакой субстанции ужаса, о которой говорил профессор. Хотя он для них - дух из другого мира. Или, наоборот, они для него - духи из другого мира? Но если они духи, то почему они так поразительно отчетливы, так грубо материальны? Он даже чувствует исходящие от них запахи – пота, шерсти, краски…
Толя вздрогнул от прикосновения к плечу какого-то легкого предмета. Это сверху спустили на бичеве еще один лист кальки, свернутой в рулон. Как в прерванный сон грубо ворвались голоса сверху: «Эй! Как ты там? Чего молчишь?»
Сразу заныло плечо и сдавило грудь от впившейся веревки.
Перед глазами на каменной стене – два нарисованных человечка, олень, полукружье солнца с лучами.

Толя поведал о том, что с ним случилось, с несколько даже шутливой интонацией, как о сне или галлюцинации. Он и сам не был уверен, что это с ним было. Но Валерий Николаевич увел Толю в свою палатку и выспросил всё, что тот видел, до мельчайших подробностей. Попросил воссоздать на бумаге все несохранившиеся рисунки. Он совершенно не сомневался в том, что Толя побывал в другой реальности.

Едва успели свернуть кальки – опять ливень, с молнией, с громом.
Ужинали в машине, под тентом, при свете лампочки от аккумулятора. Поставили посреди кузова хозяйственный ящик и сели вокруг. Разлили спирт по кружкам, выпили за окончание работы. Валерий Николаевич запел надтреснутым голосом своего любимого «Ланцова»:
…И повстречался он с девчонкой,
С которой три года гулял…
 Мы с Толей и Ритой ушли в свою палатку. Зажгли свечку, забрались в спальные мешки и укрылись сверху байковыми одеялами. Дождь барабанит по брезенту, ветер воет.  Рита читает «Магелланово облако». Мы с Толей курим,  дым струится в огоньке свечи. И мне так хорошо, что кажется – не надо больше ничего – ни Москвы, ни какого-то там комфорта, ни каких-то там исканий. Всё найдено. Всё здесь, со мной, в этой палатке: люди, с которыми мне хотелось бы никогда не расставаться, так я их полюбила, так они нужны мне стали, весь этот таинственный окружающий мир...
…Когда девчонка та узнала,
Что Ланцов беглый каторжан,
Пошла, в сыскную заявила,
И он опять в тюрьму попал…
- Валерий Николаевич! – голос Ванды. – Не надо про Ланцова!
- Ладно, про Ланцова не будем, будем про что-нибудь другое!

Боже мой, будет ли мне еще когда-нибудь так хорошо, как бывало в эти вечера!