Письма об Испании - 64

Танхер. 1 октября.

   Вместо Малаги я попал в Африку. Танхер интересовал меня больше Алжира, который успел уже офранцузиться,[1] тогда как Танхер -- город бедуинов, в котором только деятельное покровительство европейских консулов спасает европейцев от насилия и убийства. Накануне нашего отъезда в Малагу, гуляя с французом по пристани Гибралтара, увидели мы нагружавшееся судно. "Куда?" -- спросил я. -- "В Танхер". А почему же нам вместо Малаги не ехать в Африку? Товарищ мой согласился, тем более что при попутном ветре на переезд из Гибралтара в Танхер нужно не более шести часов. Наш русский консул в Гибралтаре, богатый английский негоциянт,[2] сказал мне только, что в случае нужды я могу в Танхере обратиться к шведскому консулу. Консул французский дал товарищу моему все нужные сведения, не забыв прибавить, что несколько дней тому арабы удавили там одного итальянца, и наказав нам не ходить по городу без мароккского солдата. Вечером отыскали мы в одной кофейной капитана, уговорились с ним, и на другой день в 7 часов утра мы были уже на судне. Но едва отъехали мы версты две от Гибралтара, как утренний ветер совершенно стих; паруса наши повисли без движения, и мы стали. Надобно было дожидаться прилива, с помощию которого к вечеру добрались мы до Тарифы, маленького испанского городка, лежащего в самой середине Гибралтарского пролива. При закате солнца вид с моря на скалы Гибралтара сделался удивительный. Воздух был полон золотистым, прозрачным паром; все самые дальние предметы сохраняли свою яркую определенность и вместе объяты были легкою золотою пылью. Море было тихо и так гладко, что даже струй не видно было на нем. Желтая скала Гибралтара, которая отсюда имела совершенную форму спящего льва, ярко золотилась на последних лучах солнца; за нею виднелись лиловые вершины испанских гор, прямо, перед нами -- угловатые горы африканского берега, покрытые густым лесом. Корабли, застигнутые в море штилем, стояли разбросанные по проливу, с опустившимися парусами. Прозрачность воздуха имела в себе что-то восхитительное; на легкой синеве неба и моря белые, как снег, паруса играли золотистыми переливами, и все тонуло в золотом сиянии, все проникнуто было такою нежущею глаза воздушностью, что душа таяла в спокойном экстазе, и невозможно было отвести глаз от этой восхитительной картины. То была какая-то просветленная природа.

   К вечеру, несомые приливом, пристали мы к Тарифе. Но в надежде, что утром подует попутный ветер, капитан не пустил нас ночевать в город. Надобно было как-нибудь располагаться на ночь между кипами товаров, которыми доверху нагружено было судно. Экипаж наш состоял из пяти матросов, шести мавров из Фена, одного еврея из Гибралтара, отлично говорившего по-испански, и, наконец, меня с товарищем. Капитан еще при договоре объявил нам, что мы сами должны позаботиться о своем продовольствии; рассчитывая на шесть часов езды, мы запаслись только двумя фунтами говядины, белым хлебом, корзинкою винограду и двумя бутылками отличного хереса. Наших припасов нам стало только на завтрак: мы пригласили еврея разделить его с нами -- и к вечеру, ужасно проголодавшись, велели мы привезти к себе из Тарифы обед; конечно, он состоял только из яиц всмятку и ветчины; но кто знает испанскую кухню, тот поймет, с каким восхищением приняли мы такой обед. Испанцы умеют превосходно приготовлять ветчину, верхний жир обкладывают они легким слоем сахару; не знаю, от этого или от другого, но она имеет самый мягкий, нежный вкус. Нам привезли еще две бутылки превосходной сухой малаги (она очень похожа вкусом на белый портвейн), и вы не можете себе представить, как весел был наш обед. В южной Испании нет русских продолжительных, отрадных вечеров; здесь темнота быстро сменяет день; через четверть часа после заката солнца здесь становится уже совершенно темно. Ночь была тихая, звезды так ярко светили, что без луны было ясно. Завернувшись в плащи, расположились мы на палубе. Мавры совершили свою вечернюю молитву; из них один, старик, молился с большим усердием. Мне особенно понравилось его умное, благородное лицо; я подсел к нему. К счастию, он говорил кое-как по-испански. Я спросил его, о чем он так усердно молился. Мавр подумал немного. "Кто может сказать, -- отвечал он, произнося испанские слова на арабский манер, -- какие грехи там сочтутся за нами? И вы о том знать не можете. У вас есть рай здесь, на земле, а там вверху, где наш рай, там не будет уже для вас рая". Это был мавр, видевший Европу; он бывал в Гибралтаре и чувствовал преимущество европейской цивилизации перед магометанским Востоком. Но в то же время он был искренний магометанин. Ответ мавра показывал, как верующие арабы, видевшие Европу, утешают себя, чувствуя духовное и гражданское превосходство европейцев над ними. Они признают это превосходство; но, толкуя его таким образом, гордость их нисколько не чувствует себя униженною.

   -- Из какого ты народа? -- спросил меня старый мавр.

   -- Я русский, -- отвечал я.

   -- Об этом народе я никогда не слыхал. А зачем едешь в Танхер?

   -- Из любопытства, посмотреть вашу землю.

   Мавр подумал несколько и потом медленно проговорил, с тем величавым, спокойным достоинством, которое принадлежит одному Востоку:

   -- Аллах велик! Никто не может знать, какой дорогой он ведет его. Но сохрани аллах, чтоб я мог оставить свою землю на любопытства видеть другие земли. Мы, мусульмане, ездим только по делам или по предписанию пророка в Мекку, где ключ всех законов.

   Между тем мавры закурили трубки и в кружок подсели к старику. Случившийся возле меня был красивый мужчина, лет 30, но он знал по-испански лишь несколько слов, так что вопрос мой -- много ли у него жен? -- должен был повторить ему еврей по-арабски. Мавр с самодовольствием ответил мне, мешая испанские слова с арабскими и добавляя знаками, что в Феце у него три жены: одна для хозяйства, другую взял он потому, что она очень хороша собой, а третья негритянка, -- о ней мавр отзывался с особенным чувством, хваля ее пламенные качества. Как молчаливы были мавры днем, так сделались болтливы между собою вечером. Они говорили все вместе, не слушая один другого и сильно махая руками. Иногда кто-нибудь из них запевал что-то гнусливым голосом и словно декламировал, отчего все сильно смеялись. Потом один, казалось, овладел разговором, и все стали слушать его очень внимательно. Явно было, что он рассказывал что-то. Еврей наш, знавший по-арабски (он был родом из Танхера), тоже внимательно слушал.

   -- Что говорит мавр? -- спросил я еврея.

   -- Он рассказывает сказку.

   -- Ах, пожалуйста, запомните ее хорошенько и расскажите потом мне.

   -- Извольте.

   Но сказка была страшно длинна. Судно наше не шелохнулось. Ночь была такая тихая, что до нас донесся чуть слышный выстрел вечерней пушки в Гибралтаре. Звезды ярко горели. Любуясь фосфорическим блеском моря, я задремал. Середь ночи морской туман сделался так влажен, что мой плащ промок и я проснулся от холода. Мавры и матросы спали, и на палубе нашего судна раздавался могучий храп.