Письма об Испании - 35

* III *

Quien no vio a Sevilla,

No vio maravilla.

(Кто не видал Севильи, не видал чуда).

Андалузская поговорка.[1]

Севилья. Июль.

   Я зажился в Севилье; но как иначе! Если в Испании сохранился еще город, в котором отражается вся прежняя романтическая Испания с своей гитарой, дуэньями, низкими балконами и ночными свиданиями у окон, то это, конечно, Севилья. Мне бы следовало говорить прежде всего о великом Мурильо, который жил и умер здесь, о дивном севильском соборе, о мавританском дворце, который, несмотря на переделку испанских королей, сохраняет еще всю свою арабскую физиономию; но настоящая Севилья интересует меня теперь более всей прошлой Испании. Я уже говорил о Кордове: этот город до сих пор сохраняет весь свой восточный характер; в Севилье, напротив, испанский элемент слился с мавританским, и из этого слияния вышло нечто необыкновенно привлекательное, оригинальное, поэтическое -- словом, вышла Севилья. Но в то же время я не знаю, как передать вам эту особенную прелесть ее: у ней нет великолепного местоположения, как у Неаполя, нет роскошной итальянской природы: Севилья стоит среди широкого поля, окруженная ветхими мавританскими стенами; даже ее Гвадалквивир бежит не через нее, и в нем отражаются не "дивные ножки", продетые в железные перила,[2] а грязные дома предместья Триана, наполненного цыганами, да зубчатые арабские башни старинных укреплений Севильи. Красота ее не от природы и не от искусства: ее улицы узки и извилисты, дома чужды всякого архитектурного стиля; очарование Севильи заключается в ее жителях, в обычаях, в нравах.

   Дома здесь, усеянные балконами, почти все в два этажа; двери домов железные решетчатые, сквозь них видны мавританские внутренние дворы (patios) с их тонкими, грациозными колоннами, фонтанами и цветами. Эти дворы составляют щегольство севильян. Дверь нарочно делается большая, чтоб сквозь решетку ее двор весь был виден с улицы. Его украшают как только возможно: тут и картины, и фонтаны, и зеркала, и цветы, и деревья. Днем дверь завешивается от жару. Здесь, как известно, спасаются от дневного зноя только тем, что закрывают все отверстия, в которые может проникать на двор или в комнаты жгучий воздух, и днем здесь в комнатах царствует постоянный сумрак. Если нет натуральной крыши из винограда, то двор на день задергивается сверху полотном. Днем Севилья пуста; окна и балконы закрыты ставнями, будто из всех домов хозяева выехали. Севилья, словно ночная, нервическая красавица, оживляется лишь тогда, как становится темно. Занавесы дверей тогда отдергиваются, каждый двор освещен лампами, фонтаны блещут; ставни балконов и окон открыты; в каждом окне сверкает несколько пар темных глаз. Это пробуждение Севильи имеет в себе что-то чарующее. Здесь экипажи не ездят; и как ездить по этим улицам шириною в 5 и 6 шагов! Кроме старинных, уродливых колесин,[3] стоящих за городом и нанимаемых только в окрестности, я не видал здесь никаких экипажей. Эти улицы, пустынные днем, вечером полны толпами гуляющих. Tomar fresco -- брать прохладу -- может быть вполне понято только в южной Испании, где дневной ветер лишь жаром пышет в лицо, деревья корчатся от палящих лучей солнца, отражаемых камнями мостовых, и где сумрачный день -- такое редкое счастие; где небо неумолимо постоянно в своей темно-голубой яркости, и только одна ночь с своей сильной росой приносит некоторую прохладу. И вся Севилья выходит "брать прохладу". Черные толпы женщин словно с какою-то жадностью высыпают на улицы. Шляпка не проникла еще в Севилью; разнообразия костюмов нет: черная кружевная мантилья, черное шелковое платье, черные волосы, черные глаза, и на этом черном фоне голые до плеч руки, открытая шея и сладострастно-гибкий стан просвечивают сквозь складки мантильи, прозрачными фестонами окружающей тонкую, нежную белизну лица или его смуглую, горячую бледность. В Андалузии часто встречается у женщин особенный цвет кожи -- бронзовый. Эти темные женщины (morenas) составляют здесь аристократию красоты; романсы и песни андалузские всегда предпочитают морену: и действительно, этот африканский колорит, лежащий на нежных, изящных чертах андалузского лица, придает ему какую-то особенную, дикую прелесть. У испанок румянца нет; матовая, прозрачная бледность -- вот обыкновенный цвет их лица. Но южная испанка (андалузка) есть существо исключительное. Поэтическую особенность их породы уловил один Мурильо: в его картинах самые яркие, тяжелые для глаз краски проникнуты воздушностью, и, мне кажется, эту дивную красоту своего колорита взял он с женщин своего родного города. Эти чудные головки, которые, можно сказать, гнутся под густою массою своих волос, -- самой изящной формы; как бедна и холодна кажется здесь эта условная, античная красота! Невыносимая яркость и блеск этих черных глаз смягчены обаятельною негою движений тела, дерзость и энергия взгляда -- наивностию и безыскусственностию, которыми проникнуто все существо южной испанки. И какая прозрачность в этих тонких и вместе твердых чертах! Рука самой ослепительной формы, и маленькая, узкая ножка, обутая в изящнейший башмачок, который едва охватывает пальцы. Вся гордость андалузки состоит в ее ногах и руках, и потому они носят только полуперчатки a jour, чтоб виднее было тонкое изящество их рук. Походка их обыкновенно медленна, движения быстры, живы и вместе томны: эти крайности слиты в севильянках, как в опале цвета.

   Только смотря на этих женщин, понимаешь колорит Мурильо: в России, в Германии, во Франции он должен казаться изысканным. Если вы сколько-нибудь любите живопись, если какая-нибудь картина хоть раз в жизни тронула вашу душу и дала вам одну из тех минут, которые остаются навсегда в памяти и лучше всех эстетик в мире вдруг раскрывают для вас значение искусства -- поезжайте в Севилью, поезжайте смотреть великого Мурильо! Я знаю, как скучно читать впечатления картин, которых мы никогда не видали, и, зная эту скуку по опыту, я все-таки не в силах удержаться, чтоб не сказать вам о том новом, никогда не испытанном мною наслаждении, какое доставил мне этот гениальный художник. Не думайте, что, изучив мастеров итальянской и фламандской школ, зная Рафаэля, П. Веронеза и Рубенса, вы уже изведали все очарование кисти; если вы не знаете Мурильо, если вы не знаете его именно здесь, в Севилье, верьте, целый мир, исполненный невыразимого очарования, еще неизвестен вам.[4] Этому человеку все доступно: и самая глубокая, сокровенная мистика души, и простая вседневная жизнь, и самая грязная природа; все представляет он в поразительной истине и реальности. У Мурильо сила и воздушность колорита, запечатленного африканским солнцем, слиты со всею нежностью и деликатностью фламандской школы. Никто в мире не выражал лучше его религиозного экстаза, мистического стремления души к божеству. Это единственный религиозный живописец, какого только я знаю, но религиозный не в символическом смысле, не в наивном и бесхарактерном смысле старых итальянских и немецких мастеров, а в самом светлом, поэтическом, в самом страстном смысле этого слова.