Письма об Испании - 34

   Немногие из toreros доживают до старости; если они не умирают в цирке, на рогах у быка, то по причине ран и сильных ушибов принуждены рано отказываться от своего ремесла. Знаменитый в свое время матадор Пепе-Ильо получил в жизнь свою 25 ударов рогов, 26-й покончил его.[1] При такой опасности плата матадору и его кадрили {Каждый матадор подбирает себе своих пикадоров, бандерильеров и chulos; все вместе называются они кадрилью матадора. Бои с быками даются администрацией) городских больниц, но говорят, что она от этого не в барышах, потому что число больных очень умножается после каждого боя.} за бег, то есть за бой с шестью или семью быками, ничтожна; матадор получает 1000 реалов (250 р. асс.), пикадор 80 руб. асс., каждый бандерильеро по 50 руб. асс. Но в том-то и дело, что деньги всего меньше входят в расчет этих людей. Матадор есть всегда матадор по страсти: Монтес, например, не может присутствовать при бое с быками без того, чтоб не принять в нем участия; а потом -- энтузиазм тысяч, рукоплескания, слава, -- вот что заставляет их беспрестанно рисковать своей жизнию. Но в то же время цирк не прощает ничего ради этой славы, он бывает и мстителен, неумолим к своим героям. Малейший признак робости возбуждает свист, насмешки; самые грубые остроты сыплются со всех сторон на матадора; говорят даже, что если робкая медленность матадора возбуждает сильное негодование зрителей, то, по их требованию, алгвазил заставляет матадора, под опасением тюремного заключения, тотчас же напасть на быка. Сам Монтес, слава и гордость Андалузии, был страшно освистан и обруган в Малаге, назад тому два года, за то, что убил быка не по правилу; этот бык при необыкновенной дикости, легкости и силе был самым темным и коварным. Монтес нанес ему удар в голову, шпага коснулась мозга, и бык упал мгновенно, -- удар, строго запрещенный законами тавромахии. Зрители знать не хотели, что Монтес принужден был к этому удару самою крайнею необходимостию; нет! свист и ругательство посыпались со всех сторон: мясник, убийца, разбойник, каторжник, палач! Самое горячее участие было к убитому быку и все презрение к Монтесу.

   При этих страшно потрясающих зрелищах присутствуют не одни мужчины, но и женщины, даже дети; вероятно, вследствие привычки, зрелище крови, этот отвратительный вид раненных в живот лошадей, влачащих свои падающие внутренности, наконец, эта томящая душу опасность матадора, кажется, не производят ни малейшего впечатления на чувствительность испанок. На их прекрасных лицах видно одно только страстное внимание; мне рассказывали, что, когда один француз при виде смертельно раненной лошади не мог удержать жалобного восклицания, одна очень хорошенькая женщина, оборотись, бросила на него презрительный взгляд, прибавив: "corazon de manteca" (сердце из сливочного масла)!

   Вот corso de toros! Простите, если в описании моем не найдется ничего нового, ничего драматического: бой с быками описан был столько раз, что все не видавшие его имеют о нем уже ясное понятие. Впечатление, произведенное им на меня, поразительно, необыкновенно. Верьте, ни один актер, никакая драма не могут дать и тени такого необычайного потрясения, которое здесь овладевает душою и давит своею кровавою действительностию. Я хотел было закрыть глаза, чтоб перевести дух, -- невозможно: в этом зрелище есть что-то магнетическое, обаятельное, против воли приковывающее к себе глаза, и только тут можно понять рассказ блаженного Августина о страсти друга его, Алипа, к цирку римских гладиаторов. Алип, по советам Августина, давно перестал посещать эти зрелища, но раз товарищи насильно увлекли его. Алип, не мог отклониться, но решился присутствовать в цирке с закрытыми глазами. "О если б он зажал себе уши! -- говорит блаж<енный> Августин, -- потому что во время одного боя, потрясенный внезапным восклицанием всего народа, он, забывшись, открыл глаза: в эту минуту один из гладиаторов получал смертельную рану. Только что Алип увидал текущую кровь, ненасытная жадность крови овладела им; он не в силах был уже снова закрыть своих глаз, устремив их в цирк, так сказать, медленно впивая в себя, сам не замечая того, бешенство и жестокость, наслаждаясь этими ужасными играми и опьяняясь этим кровавым сладострастием..." {"Исповедь" бл<аженного> Августина, глава VIII, книга VI.}

   Вид самого цирка, эти тысячи голов, волнующихся, как море, эти страстные движения, эти крики, рукоплескания, свист -- все это живо, одушевлено, величаво, напоминает об играх римского цирка. В самом деле, трудно предположить, чтобы мавры с своими рыцарственными, утонченными нравами могли завещать Испании эти дикие игры; скорее -- это темное предание, оставшееся в Испании от римского цирка. Эта кровавая забава, в которой человек играет своею жизнию, это равнодушие толпы к гладиатору, которого она за минуту осыпала восторженными рукоплесканиями, этот энтузиазм толпы к бешеному животному и холодность к раненому человеку -- разве это не римское, не языческое? А христианский священник, приходящий с дарами присутствовать при этих варварских забавах, которые он, так сказать, освящает своим присутствием, -- не свидетельствует ли это, как закон милосердия и любви бессилен еще над дикими инстинктами этого энергического и благородного племени, великолепного и кровожадного, изящного и еще столь глубоко варварского?