|
|
Но однажды получилось и так. Мы с Сергеем Михалковым приехали в 22-й детский дом Москвы за Таганской площадью, чтобы принять шефство над ребятами. Мы немножко опоздали, и детей уже уложили на ночь. Однако директор детдома, симпатичная и радушная женщина, предложила нам пройти в одну из спален, где ребята постарше ещё не заснули. — Ну вот, мальчики, — с некоторой торжественностью объявила директор, вводя нас в комнату и зажигая свет. — Видите, писатели не обманули вас. Они приехали. Вы их, конечно, все хорошо знаете. Вот это кто? — Она показала на Михалкова. — Это Сергей… Ну?.. — Михалков, — ответили из разных углов. — Правильно, — сказала директор. — А это? — Она указала на меня. — Это… Лев… — Толстой! — послышалось из-под нескольких приподнявшихся одеял. …Заканчиваю одну из читательских конференций в районной детской библиотеке. — Ну, про что же ещё вам написать, ребята? Поднимается, вытянув руку вверх, мрачноватый паренек: — Напишите про Робинзона Крузо. — Погоди, дорогой мой… Ведь это когда ещё книга написана! Зачем же ещё раз писать? — Ничего. Вы напишите сами ещё раз. А то у нас в библиотеке только один экземпляр, и нам на дом не дают. А после читательской конференции по трём моим книгам, когда я уже выходил из школы, какой-то мальчонка, всё время скромно следовавший за мной в некотором отдалении, вдруг, видно, решился, забежал вперёд, обернулся и, обмирая от уважения, спросил: — А это, значит, про чего мы обсуждали, вы все сами написали? Здорово! — Помолчал мечтательно, зажмурился, мотнул головой и добавил убеждённо: — Сейчас, как домой приедете, ещё про чего-нибудь напишете?.. Да? И было видно, что он ясно представляет себе: вот вернусь домой, сниму пальто и шляпу, сяду за стол, выну чистую бумагу, обмакну перо — и пошло! Вот бы правда так! После большого авторского утренника в Доме пионеров: — Лев Абрамович! А вам самому нравится, как вы пишете? Чистосердечно признаюсь, что не всегда нравится. Объясняю, что в стране, где так уважают книгу, где миллионы людей стали отличными читателями, хочется писать гораздо лучше!.. Тогда меня вдруг начинают деликатно утешать: — Ну, уж не так совсем, Лев Абрамович… Другие есть, ещё хуже пишут… Но как-то в одной из школ я пережил действительно неприятные минуты. Предложил ребятам задавать мне вопросы, говорить откровенно, начистоту… И вдруг один мальчонка встаёт и обращается ко мне: — Лев Кассиль! А почему вы так плохо пишете? Тут я, признаться, растерялся… — Что же тебе, собственно, так не понравилось в моих писаниях? — А к нам одна лекторша приезжала, про вас делала доклад. И привезла ваши листочки — рукопись, что ли? Показывала, как вы пишете. Все перечёркано. Не разберешь ничего… Подходит к концу мой утренник в одной из крымских школ. Обо всём уже поговорили, собираюсь распрощаться. — Ну, больше никаких вопросов ко мне у вас нет? Голос из зала: — Какого года вы рождения? — Тысяча девятьсот пятого, — признаюсь я. И вдруг откуда-то из-под сцены, где я стою, выскакивает парнишка. Глаза у него полны бешеного любопытства. Кидается к самой рампе, в голосе восторженное предвкушение: — И вы помните Кровавое воскресенье? (Видно, только что проходил это в классе, на уроке истории.) Пришлось разочаровать его и отшутиться: — Нет, дорогой мой, я родился уже в понедельник… А как-то в одном из московских интернатов на литературном утреннике состоялся такой разговор после обсуждения книги «Улица младшего сына»: — Вы встречались сами с Володей Дубининым? Объясняю, что я узнал о героической жизни и подвигах Володи Дубинина уже после войны. Тотчас же в зале взлетает ладошка: — А Павлика Морозова вы видели? Рассказываю, что Павлик погиб ещё тогда, когда я не занимался литературной работой. И тут же замечаю, что в углу зала всё тянется вверх чья-то нетерпеливая рука. Делаю знак. Поднимается тугощекий мальчуган. Смотрит на меня с безграничным доверием: — Лев Кассиль… А вы были лично знакомы с Гаврошем? |