В нашей семье редко случались спокойные, беззаботные вечера. Это бывало в основном тогда, когда у папы удачно шла работа в театре, он после репетиции был весел, а вечером у него не было ни спектакля, ни съемки, ни концерта, ни занятий в институте. В такой вечер мы все оказывались в одной комнате, и шли чудесные, обворожительные разговоры о театре. Начинали эти разговоры мы, дети. И родители много рассказывали.
Я тогда знал истории Александринского театра удивительно хорошо! Мама рассказывала о постановках Мейерхольда - "Маскараде", "Дон Жуане". Причем рассказы эти были тем занимательнее, что в них вплетались живые подробности.
Мама рассказывала, как Мейерхольд для Варламова (великого "дяди Кости", как называл его весь Петербург), который играл Сганареля, поставил такие мизансцены, что тучному "дяде Косте" не приходилось много передвигаться - он в основном сидел на банкеточках. А чтобы Варламову не нужно было учить текста, (этого он не любил и большей частью либо играл под суфлера либо импровизировал свой текст), около каждой банкеточки стояли "слуги просцениума" с книжечками и вовремя подавали текст. Папа к этому рассказу добавлял байку о том, как говорили между собой два гиганта Александринской сцены - Варламов и Давыдов:
Давыдов: Эх, Костя, мне бы твой талант, я бы чудеса на сцене творил!
Варламов: А я бы с твоим вообще на сцену не пошел.
Папа Варламова никогда на сцене не видел ("дядя Костя" умер в 1915 году), но мама маленькой девочкой бывала и на репетициях, и на спектаклях в Александринке.
Еще папа рассказывал об актере Кондрате Яковлеве. У этого актера была привычка большим пальцем правой руки теребить ноздрю. И вот приходит Яковлев в театр, теребит свою ноздрю, а попутно здоровается с коллегами, для рукопожатия на секунду отрывая руку от ноздри. Дошла очередь до актера Е. П. Студенцова (а он был рафинированным интеллигентом, эстетом и его шокировали манеры Яковлева). Студенцов в ответ на протянутую Яковлевым руку убрал свою за спину и сказал: "Вы в носу ковыряете". Яковлев помрачнел и вышел из театра. Не был ни на репетиции, не пришел на спектакль и вообще запил. Появился через неделю и повторил ту же процедуру: теребит ноздрю протягивает руку, теребит ноздрю - протягивает руку. Около Студенцова, продолжая теребить ноздрю, произносит: "Ковыряю, да в своем" - и протягивает руку следующему.
Был в Александринском театре замечательный актер Анатолий Павлович Нелидов (телезрители, наверняка, помнят его по фильму "Антон Иванович сердится" - он там играет профессора консерватории по вокалу и ссорится с Антоном Ивановичем). Так вот, Анатолий Павлович обожал разыгрывать Юрия Михайловича Юрьева - выдающегося актера, одного из патриархов императорской сцены и одного из первых народных артистов СССР. В мейерхольдовском "Маскараде" он играл Арбенина. Розыгрыши Нелидова всегда носили "скабрезный" характер. Юрьева коробило и переворачивало от всяких неэстетичных выражений. А уж если он образно представлял себе то, о чем говорил Нелидов, то мог и в обморок упасть.
И вот однажды перед одной из последних репетиций "Леса" Островского (Юрьев играл Несчастливцева, Нелидов - Восьмибратова) Анатолий Павлович говорит:
- Да, Юра! Я сегодня какой-то странный сон видел. Может, ты скажешь, к чему бы это он мог быть?
Юрьев, догадываясь, что сейчас будет розыгрыш, тем не менее, поддается! (Ох уж эти актеры! Дети!):
- Какой сон?
- Так вот, будто идем мы с тобой, Юра, по лесу и навстречу нам медведь. Огромный, бурый, страшный медведь! И говорит нам: "Вы что это тут в моем лесу расхаживаете? Вам мало своего "Леса" в Александринке?" Юра, мы с тобой - ни живы ни мертвы! "А ну, идите за мной!" Мы послушно идем. Идем, идем и доходим до полянки, на которой стоят две бочки. Одна, Юра, бочка - с говном...- Юрьева передернуло.- ...а другая - с медом. И говорит медведь тебе: "Ты, Юрьев,- народный артист, а потому полезай в мед. А ты, Нелидов,заслуженный, так твое место в говне". Представляешь, Юра, мое состояние? И здесь несправедливость! Но что делать! Залезли мы с тобой в эти бочки, сидим. А медведь на наручные часы смотрит и правую лапу поднял - ну прямо как перед спортивным состязанием. Потом говорит: "Хватит! Вылезайте!" Мы вылезли: ты-то - в меде, а я, Юра,- весь в говне...- У Юрьева уже предобморочное состояние.- "А теперь,- говорит медведь,- оближите один другого!"
У Юрьева началась рвота, он побледнел. Потом отошел, покачал головой:
- Мерзавец...
У мамы была богатая фантазия, и она зачастую забывала, что она видела сама, а что нафантазировала из рассказов своих родителей. Так однажды она стала вспоминать Антона Павловича Чехова, будто она помнила, как он приходил к Мейерхольдам. Но тут же сама сказала: "Этого, конечно, не может быть - Чехов умер за год до моего рождения, но в детстве так об этом образно говорили родители, особенно отец, что мне даже во сне стало сниться, как это все происходило".
Но Скрябина она помнила хорошо. Он приходил в дом к Мейерхольду, играл на рояле, а мама потихоньку забиралась под рояль и там слушала. Однажды она под роялем и заснула. Эту историю я знаю не только от мамы, но и от ее родной сестры Татьяны Всеволодовны Воробьевой, которая вообще фантазировать не умела.
Много услышал я рассказов от родителей и о других артистах Александринки. И больше всего запомнился рассказ об Илларионе Николаевиче Певцове. Об этом замечательном актере написаны книги, статьи, так что нет нужды пересказывать его биографию. Одна деталь из рассказов папы и мамы врезалась в память особенно - это об исполнении Певцовым роли профессора Бороздина в пьесе Афиногенова "Страх". Когда Бороздин - Певцов остается один на сцене (после бурного диалога, где он терпит моральное поражение), он долго сидит, не говоря ни слова. (Родители говорили, что по продолжительности эта пауза была так велика, что вряд ли этот рекорд кто-нибудь сможет побить). Потом снимает пенсне, и из его глаза выкатываются две слезы. На каждом спектакле - две слезы! И весь зал видит эти две слезы - и в партере они видны, и на галерке. По словам родителей, эта сцена всегда потрясала. Кстати, именно Певцову принадлежит фраза: "Если ты можешь не быть актером, значит ты им не можешь быть".
Много добрых слов сказали родители о Борисе Михайловиче Сушкевиче - и как об актере, и как о режиссере, о художественном руководителе театра, о профессоре Театрального института. Отец признавал, что истинный смысл режиссерских мизансцен он понял именно у Сушкевича. Мама говорила, что лучшего Маттиаса Клаузена, чем Сушкевич, она не видела.
Сейчас я понимаю, что этот замечательный режиссер, актер и театральный деятель незаслуженно забыт. А ведь было время, когда он был директором Театрального института, был главным режиссером Александринского театра, был руководителем Нового театра (впоследст вии Театр имени Ленсовета, а ныне Санкт-Петербург ский Открытый театр), он был замечательным воспитателем и актеров, и режиссеров.
Помню мамин рассказ о том, как на руководимом ею курсе был студент Карнаухов, невероятно зажатый и не поддававшийся раскрепощению. И мама пошла на риск: ему, первокурснику, она дала монолог Гамлета (в спальне Королевы). С точки зрения театральной педагогики, программы, это было абсолютно недопустимо - такой материал студенты если и осваивали, то только на последних курсах. Когда подошел момент показа на кафедре, все недоумевали: как могла Ирина Всеволодовна допустить это?
Но Карнаухов блестяще исполнил монолог - пропала его скованность, он раскрепостился. На обсуждении все хвалили Карнаухова и ругали маму. Резюмировал Сушкевич:
- Риск был? Был. Ирина Всеволодовна справилась? Справилась. Результат есть? Есть. Победителей не судят!
И Карнаухову была присуждена именная стипендия (кажется, Яблочкиной). Спустя годы Евгений Карнаухов стал народным артистом, работал в Минске, много снимался в кино. В последние годы своей жизни был артистом Московского театра имени Вл. Маяковского.
С папой Сушкевич работал в Театре имени А. С. Пуш кина - он ставил "Петра Первого", где папа играл Меньшикова. Из рассказов родителей я помню, что когда репетировалась сцена Меньшикова и Екатерины Первой (ее играла прекрасная актриса Н. Н. Бромлей), то папа старался повернуться к Екатерине лицом, а Сушкевич его поворачивал спиной. Отец говорил:
- Борис Михайлович, мне неудобно так.
- А мне наплевать, что вам неудобно. Зрителю должно быть удобно.
И отец, почувствовав, что у Сушкевича очень четко прочерчена линия всего спектакля, стал искать оправдания этой мизансцены (Сушкевич не разжевывал свои намерения - актеры должны были понять их сами), и оправдание нашлось. Меркурьев - Меньшиков стал бросать через плечо реплики Екатерине - и сцена приобрела необходимую конфликтность.
В этой роли отца очень хвалил Алексей Толстой и, якобы, даже сказал:
- Что же этот дурак Петров взял сниматься Жарова? Вот истинный Меньшиков!
У нас хранился том "Петра Первого" с надписью А. Н. Толстого: "Прекрасному Меньшикову - Василию Васильевичу Меркурьеву с благодарностью Алексей Толстой". Где теперь эта книга - не знаю. И вообще одна из напастей нашей семьи - у нас пропадало все! Хорошо, что успели перефотографировать факсимиле Б. А. Лавренева на экземпляре пьесы "За тех, кто в море!" - сам экземпляр пропал.
При всех трудностях, горестях, сопровождавших нашу семью, родители оставались очень оптимистичными, веселыми людьми! Ничто человеческое не было им чуждо! В компании папа мог выпить очень крепко. Но интересно, что, когда он выпьет, сидит тихо, один глаз широко раскрыт, другой закрыт вовсе (видимо, двоилось, а "свести в фокус" сил уже не было), а потом отец тихо исчезает. И когда кто-то хватится, что Меркурьева нет среди компании, то обнаруживают его уже спящим.
Был такой случай (году в 1949-1950 - не знаю точно). Папа, Василий Павлович Соловьев-Седой и Юрий Владимирович Толубеев выступали с концертом на ленинградском ликероводочном заводе имени Степана Разина. После концерта, около 11 часов вечера, отец позвонил домой и сказал маме, что скоро приедет. Через час он перезвонил, что несколько задерживается, чтобы мама не волновалась. Мама сидела, ждала его, уже перештопала все наши вещи, переделала всю работу по дому - папы нет. Три часа ночи, четыре - его нет. И вдруг она слышит бравые шаги по коридору и тихий стук в дверь. Открывает дверь - на пороге папа. Он обнимает маму и как-то весь "обвисает". Мама отступает с этой "махиной" на шее внутрь квартиры и с удивлением видит, что брюки папы остаются за порогом. Когда мама дотащила папу до кровати и он тут же заснул, она вернулась за брюками и обнаружила, что, мало того, что они грязные,- на них нет ни одной пуговицы! (А раньше в гульфик молний не вшивали и брюки, как говорил Райкин, "у всей интеллигенции держались на пуговицах".) Но это было только первое удивление. Дальше мама обнаружила, что пуговиц нет и на грязнющем пиджаке, и на нижнем папином белье, и на рубашке. Но все эти пуговицы мама нашла в карманах пиджака. До утра пребывала в недоумении, а когда папа проснулся, она его спросила:
- Васенька! Что случилось со всеми пуговицами и почему ты такой грязный?
Папа, очень смущенный, попросил:
- Иришенька, пожалуйста, не спрашивай...
Мама спрашивать перестала. Спустя месяц, может, больше, идут они с папой по Невскому и встречают какого-то человека, который, обрадованный встрече, тут же спрашивает папу:
- Василий Васильевич, как вы тогда добрались без единой пуговицы?
Словом, папе пришлось рассказать всю историю. Когда он последний раз позвонил маме с завода Степана Разина, директор пригласил его, Соловьева-Седого, Толубеева в подвал "продегустировать" напитки. И там, в подвале, по предложению Соловьева-Седого мужики стали играть в такую игру: каждый начинает рассказывать анекдот, но если кто-то может этот анекдот продолжить, то у того, кто начинал рассказывать, срезается одна пуговица ("зачем рассказываешь старые анекдоты?"). Бедный мой папа: он не смог рассказать ни одного нового анекдота! Для успокоения могу сказать, что и Соловьев-Седой, и Толубеев, да и директор завода тоже потеряли несколько пуговиц. Но не все же! А папа - все! Что обидно - папе не удалось срезать у своих партнеров ни одной пуговицы: он не знал такого количества анекдотов!
Далее ведь надо было ехать домой! А на чем? Трамваи не ходили, мосты разведены! Папа, придерживая брюки, шел пешком, а на каком-то перекрестке увидел трамвайную платформу, груженную углем, и без помощи рук (они же заняты брюками!) он лег животом на эту платформу, которая перевезла его через Троицкий мост до Марсова поля, а уж от него домой - рукой подать.
Много лет эту историю рассказывали и Толубеев, и Соловьев-Седой. А я вспоминаю об этом и тогда, когда, перебирая папин архив, натыкаюсь на записку гениального композитора Василия Павловича Соловьева-Седого: "Дорогой тезка! Ты так часто шептал мне на ушко всякие гадости, что я прошу тебя сделать это громко, со сцены Большого зала филармонии, где меня будут чихвостить по поводу моего 60-летия. А потом перейдем напротив, в "Европейскую", и выпьем по стакану кефира. Твой Вас. С.-С.".
Свободное копирование
