Всероссийское театральное общество - 4

  Где-то во второй половине 60-х мы будем с ума сходить по бельгийскому фильму "Чайки умирают в гавани" с таким же точно неприкаянным героем и его хождением по мукам и с похожим экспрессионистическим языком. В Паневежисском театре, разумеется, невозможно было достичь таких визуальных эффектов, как в кино, но эффект эмоциональный был аналогичным, хотя я смотрела спектакль в экстремальных условиях: без перевода и не имея никакого представления о сюжете пьесы. Банионис играл человека уже за гранью отчаяния, за гранью жизни, но надежда все равно манила его, хотя снова и снова обманывала. И он метался между беспомощным Богом и циничной Смертью. В ее мужской ипостаси был необычайно хорош Бабкаускас, грубоватый мастеровой и изощренный демагог одновременно. У меня в ушах до сих пор свистящий звук его дворницкой метлы, скребущей по сцене и по нервам. Спектакль требовал напряженного внимания зала, и оно имело место. Зал был полон, хотя Паневежис, скучный фабричный городок "без улыбок", никак не располагал к восприятию такого рода спектаклей. Да жители городка в театр не очень-то и ходили. Публика была в основном иногородняя. Приезжали автобусы из других прибалтийских городов, из Ленинграда...Причем, география посещений со временем расширялась и расширялась.

  "Поднятая целина" шла уже не первый сезон, и было ясно, что это чисто локальный казус, и вряд ли бы подобный спектакль еще где-нибудь разрешили. В нем Банионис в роли Давыдова как бы предвосхищал своего Вайткуса из "Никто не хотел умирать", оказавшись между молотом и наковальней. Мягкий и неустроенный, как бы принесший с собой серый цвет заводских окраин, входил он в гармоничный, цветастый, прочно слаженный мир. И чуждая ему среда все время стремилась вытолкнуть это инородное тело, сопротивляясь ему всеми своими красками. Давыдов преодолевал это сопротивление тихо, без раздражения, не силой, но любовью. Не было в нем несокрушимой идейности, ни пафоса. Люди в зале сидели, затаив дыхание и не веря своим глазам. Многие помнили, как поднимали целину их сознания в 1940 и как проводили коллективизацию и национализацию в Литве после войны.. . Но время правды об этом тогда еще не наступило. А в театре - вот она!

  Надо сказать, что парадоксальным образом контекст города, в общем-то скорее враждебный театру Мильтиниса, тем не менее, был ему необходим, служил его легенде. Вне города, в отрыве от его реалий и атмосферы спектакли воспринимались совершенно иначе. Когда в 1979 году Театр приехал на гастроли в Москву с "Вольпоне" и "Пляской смерти", во МХАТ за подтверждением легенды о Паневежисе устремилась вся театральная Москва и...была разочарована. Простота сценического языка показалась многим архаической, старомодной, провинциальной. Видно, неслучайно Метрополитен-музей в Нью-Йорке, чтобы выставить предметы античного или ренессансного, например, искусства, воспроизводят целиком часть города, в который это искусство было вписано...

  В Паневежисе я подружилась с молоденькой актрисой. Звали ее Ирена. Красота ее носила совершенно аристократический характер, она была умна и образованна, и Мильтинис ее отличал. То ли ее приставили ко мне в качестве сопровождающего лица и переводчика, то ли мы просто разговорились, но получилось, что она посвятила меня в свои проблемы: оставаться ли в профессии, уезжать ли из страны? Проблемы кардинальные. И, вернувшись домой, я совершила поступок, совершенно мне не свойственный, - написала ей письмо со своими соображениями по всем проблемам. Написала и забыла. Какое-то время спустя, проездом куда-то она останавливалась у меня в Москве. Потом я совершенно о ней забыла. В следующий раз я попала в Паневежис в начале 80-х, когда Мильтинис был уже на пенсии и в театр не приходил. Увиденные спектакли страшно разочаровали, обстановка на обсуждении была нервная: в критическую бригаду входили и литовские критики, они кинулись спектакли защищать и были явно мною недовольны. После обсуждения я чувствовала вокруг себя зону отчуждения и очень удивилась, когда вдруг ко мне подошла присутствовавшая на обсуждении актриса. Я ее не вспомнила (у меня скверная зрительная память), и тогда она достала из сумочки мое письмо почти двадцатилетней давности и сказала, что оно сыграло в ее жизни очень важную роль...