Лирическое отступление о еде - 2

   Возвращаясь к гастрономическим вехам, после омского детского сада вспоминаю свой первый пионерский лагерь. Мама отправила меня туда в 1947 г. после первого учебного года. Лагерь был, не помню чей. Тогда практически всех детей на лето отправляли либо на дачи с детскими садами, либо в пионерские лагеря. В пионерском лагере я оказалась полностью предоставленной самой себе. Развлечений никаких не было. Кроме однажды затеянной военной игры, которая, по горячим воспоминаниям о только что законченной войне, оказалась страшно жестокой. Одного "зеленого" мальчика "синие" поймали, заткнули ему рот кляпом и привязали к дереву. Его еле отыскали потом.

  Еще одним развлечением в этом лагере было общение с пленными немцами. Они что-то строили. К ним мы не испытывали никакой вражды, таскали им сэкономленный хлеб, даже сахар, слушали, как один из них играл на губной гармонике. Они показывали нам фотографии своих детей...

  Но большей частью мы бродили по полям и лесам, залезали на проломленную крышу большой церкви, стоящей неподалеку и пытались разглядеть, что внутри (она была закрыта). Иногда казалось, что в кучах мусора на полу что-то блестит. Клад!

  Кормили в этом лагере ужасно. В перловую кашу наливали столовой ложкой какой-то вонючий заменитель масла. Есть хотелось постоянно, но только не эту кашу. И однажды в поле мы обнаружили кормовую репу - турнепс. Это были довольно большие корнеплоды с зеленой кожурой. Кожуру надо было как-то очистить вместе с грязью, а очистить было нечем: ножи в лагере вообще не водились, как, впрочем, и вилки, оловянные ложки нам раздавали вместе с едой и потом сразу же отбирали. Так что, в ход шли ногти, обломанные в результате до основания. Но чувство голода утолялось. Гастрономическое потрясение исходило не столько от вкуса этого не слишком съедобного продукта, сколько от сознания, что добыт он собственными трудами. Оказалось, что пищу можно получать необязательно от старших, можно прямо из природы.

   Смена в лагере длилась долго - сорок дней. Нельзя сказать, что нам за это время не устраивали баню. Но волосы у меня были длинные, умения их промывать - никакого, да и моющие средства оставляли желать лучшего. В результате, когда я вернулась домой и мама стала расчесывать мне волосы, оттуда посыпались вши. Несметное количество. Можно только удивляться, как они меня не съели без остатка. Но мама расправилась с ними довольно быстро и решительно: голова была намазана керосином, благо он был тогда во всех домах под рукой (готовили на керосинках), завязана, выдержана, а потом волосы упорно вычесывались вручную, дабы на них не осталось не только насекомых, но и следов их будущего потомства.

   Остановлюсь еще на двух гастрономических эпизодах: один связан с чудом, другой - с праздниками повседневности.

  Чудо произошло в Главгазтоппроме. Это учреждение находилось в Армянском переулке, в школьном здании. С ним связаны первые годы моей школьной жизни. Школа моя тоже была в Армянском переулке, и я после уроков из одного школьного здания переселялась в другое. Там мама что-то подогревала мне на плиточке, чаще всего - предварительно сваренную картошку - и отпускала в свободное плаванье по Главгазтоппрому, который, кстати, в те годы занимался строительством газопровода Саратов-Москва и почему-то имел огромную переписку с Великобританией. Сужу по моим странствиям. В каждом из отделов меня встречали приветливо. Иногда беседовали о жизни, давали постучать по клавишам пишущей машинки, но чаще откупались карандашиком, ластиком, скрепочкой, листом писчей бумаги... А в Экспедиции на первом этаже давали марки, в большом количестве, разноцветные, но с одинаковой картинкой - королевским портретом...Все двери учреждения были для меня открыты, кроме одной, как во дворце Синей Бороды. Но именно из-за этой двери на втором этаже, в коридоре, устланном ковровыми дорожками, доносились смутные, но божественные запахи. Там был спецбуфет, и оттуда веселые, грудастые, упитанные подавальщицы разносили начальникам высшего эшелона еду на серебряных подносах, прикрытую крахмальными белыми салфетками. Мама с ними приятельствовала, и однажды мы зашли в спецбуфет по какому-то поручению ее начальника. Выяснилось, что тот неведомый запах, который доносился из-за двери, принадлежал сливочному маслу и свежему белому хлебу, и мне даже дали попробовать открошившийся довесок хлеба с масляной нашлепкой. Но чудом было не это. Чудом была найденная мною в совершенно пустом коридоре золотая рыбка. Довольно большая, с детскую ладонь, она сияла синим золотцем (золотцем мы называли всякую блестящую обертку из фольги, которую, предварительно разгладив ногтем, тщательно сохраняли вместе с фантиками). Соскользнула с подноса? Но разве начальникам давали шоколад? Да и в этом коридоре никто из них не сидел.

  Я принесла ее маме, чтобы она спросила в спецбуфете, не потерял ли кто. Не ручаюсь, что мама действительно спросила. Возможно, просто решила, что я имею право на трофей. Но ответ был отрицательный: никто ничего не терял. И это было ЧУДО - обретения ни за что ни про что.

  Надо сказать, что шоколад в послевоенные годы оказался доступнее (для меня, во всяком случае), чем еда. Конфеты непременно были в новогодних подарках в детском саду и на городских елках. Шоколадные конфеты (ассорти в красной коробке с оленем на крышке) дарили маме поклонники. Иногда она приносила мне конфетку в сумочке после похода в ресторан. Да и самой ей, как донору, полагался изредка по специальной донорской карточке американский шоколад - то горький развесной, в толстых брусках, а то в маленьких круглых желтоватых коробочках. Американскую помощь советские люди получали и вещами. У меня был колючий полосатый свитерок и потрясающий зеленый комбинезон из сукна. Правда, надеть его было некуда: взрослые бесцеремонно подходили и осведомлялись, мальчик я или девочка, хотя у меня были косички, и явно не одобряли нарушения формы одежды.

  Американской тушенки нам не доставалось. В скудном ежедневном рационе праздником и счастьем были картофельные оладьи, они же - деруны, они же - драники. Картошку терли на мелкой терке, непременно при этом стирая и пальцы, так как из экономии терли клубень до полного его исчезновения, добавляли кто картофельную, кто пшеничную муку, некоторые еще и яйцо (или яичный порошок), соль и жарили. В зависимости от мастерства хозяйки (и от масла: некоторые расточители жарили на сливочном!) оладьи получались либо, как я любила, плоские, с твердой поджаристой корочкой и с выраженным румянцем на белой щечке, либо, что я любила меньше, пухлые, мягкие, синеватые. Последний вариант непременно требовал употребления со сливочным маслом. В обоих случаях поедание должно было сопровождаться сладким чаем. И наслаждением, само собой.

   Один случай - подтверждение тому.

  Кроме мамы, у меня был еще один бесконечно дорогой человек - тетя Вера. Вера Федоровна Зайцева, терская казачка из Грозного, одна из предшествующих маме жен моего отца, сохранившая ему верность до самой смерти, жила в доме напротив нашего. Воспитания была патриархального: изумительная хозяйка, певунья, сдержанная, почитающая всех родных, втайне верующая в бога, преданная, всегда подающая милостыню на улице...У нее я проводила времени больше, чем где бы то ни было, рассматривая альбом с открытками и фотографиями родственников ("Тети Веры от Лиды") и беспрерывно перечитывая две книжки "Историю моей жизни" Свирского и "Педагогическую поэму" Макаренко. Кстати, в обеих важнейшими были эпизоды, связанные с едой (у Макаренко - как ели колонисты настоящего гуся, когда играли "Ревизора" в самодеятельном театре; у Свирского - про доставшийся ему по случаю пирожок с ливером, и еще - как в нищей его семье ели на праздник арбуз с хлебом) ...

   Увы, я не знаю, как Вера попала в Москву и как получила работу -

   бухгалтера в пошивочных мастерских НКВД, у Покровских ворот, благодаря чему, мне, дочери врага народа, довелось и в пионерские лагери от этой организации ездить, и в знаменитый их клуб на Большой Лубянке контрабандой хаживать на концерты, выездные спектакли и в кино. Клуб поражал отделкой стен деревянными панелями, как в кремлевских кабинетах, а также огромной, во всю стену над лестницей картиной (а, возможно, даже и фреской), на которой к товарищу Сталину и членам Правительства со всех сторон устремлялись с цветами одетые в костюмы народов СССР счастливые люди...

   Классе в третьем (1948) я зачем-то приходила к Вере на работу, а, когда уходила, она окликнула меня по имени уже на улице (что-то забыла сказать). По дороге домой, в Большой Комсомольский переулок, меня догнала молодая женщина, назвала по имени, объяснила, что работает у нас в школе пионервожатой, и попросила переписать срочно понадобившееся ей прямо сейчас стихотворение из учебника. Я привела ее домой, усадила за стол - переписывать стихотворение. Попутно пионервожатая поинтересовалась, а что там у нас в гардеробе имеется. Там имелось два маминых крепдешиновых платья. На туалетном столике посетительницу тоже заинтересовали кое-какие незамысловатые украшения. В частности, я сама с гордостью показала ей моего любимого паука - брошь с большим синим стеклом в виде паучьего брюшка с изящными серебряными лапками в разные стороны. В процессе переписки женщине остро захотелось пить, и она послала меня на кухню (коридор в квартире у нас был длинный) за водой. Разумеется, я ничего не заподозрила. Но, когда вожатая уходила и в коридоре надевала свои фетровые бурки, ее увидела соседка и, было, забила тревогу, но я успокоила ее, сказав, что это наша вожатая.

  Вечером пришла с работы мама и сразу затеяла картофельные оладьи, поэтому настроение у нас обеих было приподнятое, а все внимание сконцентрировалось на процессе приготовления любимого блюда. И вот тарелка с готовыми горячими и хрустящими оладьями принесена из кухни в комнату, вскипевший чайник тоже, и, прежде чем сесть за стол, мама за чем-то (может быть, переодеться?) лезет в шкаф. А там пусто. И на туалетном столике тоже пусто. Какое-то недоразумение! Ведь девушка у нас в школе работает!

  Звоним в школу, вызываем милицию. Быстро становится ясно, что поиски бесполезны. Нам объясняют, что "вожатые" специально носят широкие пальто, а украденное наматывают вокруг себя, под верхнюю одежду. Милиция уходит, мы остаемся вдвоем с мамой. Обе зареванные, опустошенные, убитые этим страшным по тем временам несчастьем: мама осталась, в чем была, у меня - чувство вины. А на столе остывшие, но все еще влекущие к себе оладьи и сладкий холодный чай. Мы сели за стол и, всхлипывая, стали есть. И к концу этого скорбного, но сладостного ужина даже развеселились.