Лирическое отступление о еде - 1

   Детские воспоминания о еде особенно сильно врезались мне в память (думаю, как и всем, кто прошел через голод). Запомнилось только то, что связано с сильными эмоциональными стрессами. Остальное просто стерлось. Самый ранний эпизод относится ко времени эвакуации.

   Когда началась война, мне было два с половиной года. Но я отлично помню даже интонацию диктора, объявлявшего по радио "Граждане, воздушная тревога", и как мама когда несла на руках, когда тащила меня за руку в метро, в убежище. Первой точкой нашего пребывания в эвакуации стала деревня Курья рядом с Пермью. Только по маминым рассказам знаю, что жили мы в чистой избе, у хорошей хозяйки, а рядом в другой чистой избе жили Лиля и Осип Брик. От их дружбы с мамой у нас осталась изданная в 1942 году Молотовгизом на оберточной шершавой бумаге книжка Лили Брик "Щен" - с подписью "Милой Татьяне Ивановне и Ирочке, Лиля Брик".

  В книжке Лиля вспоминала милую, хотя и с печальным концом историю щенка-найденыша по имени Щен, с которым себя идентифицировал Маяковский. Дело происходило в 20-е годы, не слишком сытые, но тогда, в сороковые они казались спокойными и безмятежными. Удивителен был сам по себе факт издания этой тоненькой книжечки - свидетельство мощной жизнеспособности Лили Юрьевны. Удивительно также, что в книжке были воспроизведены рисунки Маяковского (Брики возили с собой архив?)...

  Из Курьи, по настоянию отца, который остался в Москве, где играл в эстрадном оркестре, мы отправились в Омск, так как туда была эвакуирована вместе с цирком семья его младшего брата Бориса (он был дирижером циркового оркестра). Однако в Омске Борис нам ничем не помог. Только невероятная жизненная сила мамы, ее напор человека, привыкшего самостоятельно обороняться от внешних невзгод, позволили ей найти работу - воспитательницей в детском садике, куда она и меня пристроила, и жилье - развалюху с единственным вросшим в землю окном, во дворе пожарной команды. В домик этот можно было входить как в дверь, так и в окно. Кровать наша, вернее, топчан, стоял вровень с окном, и однажды на меня, спящую, целиком вывалилась вся оконная рама вместе со стеклами. Сама собой, от старости. К счастью, ушибла не сильно и, главное, не разбилась (Где бы мы потом новое стекло доставали?!). Я даже не проснулась.

   Воды в доме не было, старенький сортир стоял во дворе, так что спасал ночной горшок, но близость пожарной команды обеспечивала и близость источника воды. Летом мылись в простенке между домиком и капитальной каменной стеной ограды. Натаскав в бочку воды, мама окатывала меня из шайки и сама обливалась из нее же. Стирать ходили на речку Омку. Там были деревянные мостки, с которых мама полоскала белье. Однажды, когда она наклонилась, лопнула нитка красного янтаря у нее на шее - единственное ее украшение -, и бусинки тихонько стали истекать на мостки и в речку, как капли крови или слезы. Поскольку это происходило медленно, казалось, что можно их поймать, выловить, вернуть, и мы стали суетиться, кидаться то за одной, то за другой, но с мостков удалось наковырять из щелей лишь несколько штук.

   Зимой спали в верхней одежде. В особо сильные морозы мы оставались ночевать в детском саду. Этот детский садик в старинном деревянном доме дожил до самого недавнего времени. Там была зала с высокими белыми дверями, где проходили музыкальные занятия. Какой же крохотной она оказалась, когда я зашла туда, будучи взрослой! Детский сад продолжал существовать в этом доме много лет спустя после войны, и только в последний мой приезд в Омск (2008) дом был выселен, заколочен и обречен на слом. Я постояла перед ним и, глядя на чердачное окно, рядом с которым мы, бывало, ночевали, поплакала, вспомнив маму, вслед за которой уходят и знавшие ее стены. И тут же в который раз вспомнила свое гастрономическое потрясение.

  Совершенно не помню, чем нас в садике кормили. Помню только бутылки со сладковатым солодовым молоком коричневого цвета. Но не они меня потрясли. Однажды во время ужина воспитательница принесла столовую тарелку, на которой лежала горка тонких, блеклых, но все же настоящих, из белой муки испеченных блинов - чудо, прежде не виданное. Если что-то мучное нам доставалось, это был исключительно черный сырой хлебушек. Запах его запомнился по хлебной лавке - какой-то металлический оттенок присутствовал в этом запахе, холодный, кисловатый, несъедобный... А тут вдруг нечто совершенно новое. Все замерли. По сколько будут давать? Воспитательница аккуратно разрезала горку пополам. Ну, ладно, хоть половинку! Увы, она снова занесла свой карающий нож, и каждому достался маленький уголок и без того небольшого блина. Неважно! Он оплодотворил вожделеющую вкуса плоть. Он как будто откупорил замкнутые за ненадобностью сосуды наслаждения. Конечно, четвертушка была проглочена в один миг, но зато потом долго вспоминалась. Практически всю жизнь.

   От Омска, наряду с гастрономическими, остались и культурные воспоминания. Известно, что туда был эвакуирован не только московский цирк, но и Театр имени Вахтангова. И мы ходили в цирк, где за кулисами по блату я могла погладить слона и положить ему в хобот морковку. Ходили на спектакли. И много ходили в гости. Больше всего запал в душу визит к художнику Рындину. У него в квартире, в обычной тумбочке был устроен для дочки "кукольный дом" - с мебелью, посудой, занавесками и всем прочим необходимым. В сущности, это был искусно сделанный макет декорации к жизни куклы. И в этой декорации с куклами можно было действовать, играть, как в театре. Много лет спустя, прочитав "Театральный роман" Булгакова, я поняла, что для меня та тумбочка тоже была "коробочкой", навеки соединившей меня с театром.

  Разумеется, в те времена, да и многие годы спустя ничего подобного ни в каких магазинах не продавали. Точно так же я была потрясена однажды, уже вернувшись в Москву после эвакуации, увидев в гостях куклу, которую можно было раздеть, одеть, переодеть. То есть, тоже производить какие-то игровые действия...У нее были даже чулочки и пояс для них с застежками. Какая-то рукодельница, в сущности, создала прообраз Барби, ибо куклы тогда были (если были вообще) либо голышки-пупсы, либо уже наряженные намертво. У меня была тряпичная, и я в нее не играла. Кроме того, до сих пор сохранилась от маминого детства изумительная фарфоровая головка мальчика, про которую непонятно: была ли она частью фигуры, или же всегда была головкой. На шее есть клеймо, написано Germany, две буквочки в клейме - "d" и "p" и год 1602 (основание фирмы?)...На нее можно было только любоваться.