Худо ли, хорошо ли были съорганизованы села-общины кипрских и других холодненских Южного участка, а также и некоторых из карсских, все же жить там можно было, все же чувствовалось, что люди, как могут, помогают друг другу. А некоторые из этих общин по трогательной любви, царившей между их членами, по готовности откликнуться на чужие страдания, прямо-таки напоминали собой времена древних христиан.
Но среди елисаветпольских сел происходили иногда прямо безобразные вещи. На каждой съездке можно было услышать препирательства елисаветпольцев и жалобы бедняков на притеснения богатых. Вот, например, одна история, тянувшаяся очень долго, занимавшая немало места на каждой сходке, покуда благодаря пожертвованиям квакеров бедняки, зависевшие от богачей-односельчан, не получили возможности освободиться из этого вавилонского пленения.
В елисаветпольском селе „Новотроицком" всего 180 человек. 90 из них богаты, 90 — бедны. Живя еще в Селькирке, где зимовали елисаветпольцы, бедняки задолжали своим односельчанам взятые на пропитание 48 д. 46 ц. После, уже переселившись на участок, они взяли у богатых на покупку лопат и вил еще 10 д. 53 ц. Итого долгу на бедняках было 58 д. 99 ц. Перейдя в села, бедняки заняли у богатых на покупку лошадей (першеронов) еще 448 д. 50 ц. Все эти деньги должники обещали отдать из большого займа, о котором я уже писал выше. Но когда кредиторы увидели, что дело с займом все затягивается и что он, может-быть, и вовсе не состоится, они, не желая долго ждать отдачи долга, забрали у бедняков этих трех купленных на их деньги лошадей.
Остальные 58 д. 99 ц. должники обязывались выплатить, как только будет заключен большой заем.
Вскоре после этого один англичанин (Э. Моод), желая помочь духоборам, прислал им взаймы некоторую сумму денег. Селу Новотроицкому из этих денег было выдано взаймы 250 д., на которые и было куплено 2 фургона и лошадь.
Тотчас же после покупки богачи заявили, что и фургоны эти и лошадей они забирают себе.
— Да ведь тут же наша половина есть в этих фургонах, — кричали бедняки. — Ведь 125 долларов из денег Моода приходится на нас, — как же вы можете забирать их?
На это богачи ответили, что они берут их половину в уплату долга.
— Да ведь долгу-то нашего всего на всего 58 долларов 99 центов, а вы забираете все 125 долларов. Ведь должно ж остаться еще 66 долларов с копейкой, вы нам тогды их-то хоть отдайте; и так не на чем теперя ни хлеба привезти, ни пахать, — ничего.
Но богатые ответили, что 66 д. 1 ц. они берут с них за временное пользование теми тремя лошадьми, которые были куплены еще весной на деньги богачей и потом были ими отобраны назад. Берут за то, что на лошадях этих бедняки привозили себе хлеб. И хотя бедняки возили на этих лошадях хлеб не только для себя, но и для богачей, — дело так и осталось.
На каждой съездке поднимали новотроицкие спор и разбирательство этого гадкого, отвратительного дела, и всегда безуспешно.
Да и кто, собственно, мог бы помочь им в этом деле? Съездки Южного участка по большей части состояли из таких же елисаветпольских старичков, а холодненские хотя и говорили не раз в пользу бедняков, но их слова не принимались во внимание.
Все эти дрязги, ссоры, вечные долежи нечетного числа скотины, вместо того, чтобы соединить весь скот и пахать вместе, а поделиться после урожаем, придавало съездкам неприятный характер. Кипрские на общих съездках Южного участка бывали не всегда, холодненские Южного участка — тоже, а Северный, как говорилось выше, окончательно отстал от Южной колонии, и съездки имели какой-то случайный вид, между членами их не чувствовалось органической связи. Жизнь кипрских и холодненских Южного участка, основанная на общинных началах, пошла независимо от елисаветпольских и карсских. Между кипрскими жил С. Джон, англичанин, сильно полюбивший их и много для них поработавший на Кипре. Он и теперь работал среди них, следовательно, мои услуги им были не нужны, а работать среди безнадежно нестройной толпы елисаветпольских и карсских было чрезвычайно трудно и непроизводительно. Между тем это отнимало массу времени, и мне было положительно невмоготу поспевать, куда требовали дела, на расстоянии 230 верст между Коуэном и Йорктоном, которые приходится делать верхом. А на Северном участке благодаря этому дела запаздывали.
Я совершенно отказался от участия в каких-либо делах Южного участка. Это можно было сделать со спокойной совестью тем более, что в Йорктон к этому времени приехал некто А. Бодянский, который и взялся помогать южанам.
Напоследок я предложил Южному участку прислать на земляные работы рабочих, которые найдут для себя работу на Северном участке на тех же условиях, как и северяне.
———
Проезжая мимо „сараев", где еще жило несколько карсских семейств, я заметил невдалеке от них небольшую остроконечную палатку.
Кто бы это мог жить здесь?
Когда я подъехал к палатке поближе, оттуда вышла толстая, добродушная духоборка.
Выставив вперед живот и положив на него одну руку, с чулком и воткнутыми в него спицами, она другой закрылась „щитком" от солнца.
— Здорово живешь, Л. А.! — поздоровалась она, улыбаясь самой широкой благодушной улыбкой всем лицом. Я поздоровался.
— Что ты здесь делаешь? — удивился я.
— Чулок вяжу, любошный, вот он, — ответила она и показала мне пестрый чулок с воткнутыми спицами.
— Да я не о том спрашиваю. Я спрашиваю, зачем ты здесь одна в поле сидишь?
— Ах ты, сердешный мой!.. это самое мое горе и есть, — говорила она вдруг слезливым голосом. — Я и то, как себя увидала, обрадовалась: думала, ты меня перевезешь в Орловку. Ты погляди-кось, у меня немного багажу-то, — говорила она, поднимая полу палатки. Там стояли во всю платку два огромных, обитых железом сундука и какая-то корзина.
— Да что же твои не перевезут тебя? — удивился я.
— Да как же! Христос ее знае... Никому не хочется меня на подводу сажать к себе, потому боле — идут нагруженные, а главное дело, едут ежели орловские, они говорят: твой муж-то ефремовский, пусть тебя ефремовские и везут; у нас и своих много. А муж-от в Якуте — ну, я, конечно, хочу к сродственникам в Орловку, а они к ефремовским посылают... — плачется баба, а лицо все так же благодушно улыбается, как будто она что-нибудь самое приятное рассказывает. — Ну, просидела я тута долгенько; как-то едут ефремовские, я и думаю: сем, поеду в Ефремовку, а оттуда ближе, може, тогды скорее доберусь как и до Орловки; а они поглядели на меня да и не взяли: ты, говорят, орловская, пущай тебя орловские и везут... Вот так и сижу тута, соколик, — ни тее, ни тее не берут... А намеднись и порожняя подвода шла, да не взяли: ты, говорят, ефремовская; что ж им тяжело свою бабу довезти, что ли... Спасибо, тут караханские поблизу, с ними я харчуюсь, а сплю тута, тоже девка ихняя приходит ночевать... Страшно ведь одной-то в степу... Ты бы, любошный, довез бы меня, а то доколе я тута сидеть все буду. Довези, сделай милость, — поклонилась она мне наотмашь и просяще посмотрела в глаза кротким, незлобивым взглядом. — Дюже обрыдло одной-то...
При всем моем желании помочь ей я не мог, так как моя узенькая легкая бричка, приспособленная для быстрой езды, не могла бы вместить даже и одного из ее толстых, таких же добродушных, как она сама, сундуков.
Так она и осталась в палатки вязать чулки, сидя на своем добре и поджидать орловских и ефремовских подвод.
Свободное копирование
