Отпуск

11

  Прошли Октябрьские праздники, конечно, не без выпивки, благо спирт ветотдел всегда мог достать за счет ветеринарного снабжения. Вскоре после праздника мне привалило неожиданное счастье. Боровков дал мне отпуск на пятнадцать дней; на это он имел право, а печать и проездные документы у нас были свои. И вот в середине ноября я уехал в Новосибирск.

 До Москвы доехал на попутной машине вместе с какими-то политработниками. Где-то на окраине города я нашел семью Щелева, которой передал от него письмо и небольшую посылку. Остался у них ночевать. Какое это счастье - лечь в чистую постель, на пуховую подушку, укрыться теплым одеялом! Утром через военного коменданта на Ярославском вокзале я достал железнодорожный билет в положенный мне мягкий вагон. Поезд до Новосибирска шел четверо суток. Питался на больших станциях по талонам, выданным вместо пайка. Кормили скудно какой-то баландой и постной кашей. Чем ближе я подъезжал к Новосибирску, тем большее нетерпение охватывало меня. Казалось, что поезд идет слишком медленно. Душа рвалась туда, вперед, к любимой жене и сыну, которых я не видел полтора года. И вот наступил этот радостный день 20 ноября 1942 года.

 Знакомый город, глубокий овраг перед военным городком, полутемная лестница, ведущая на третий этаж. Как бьется сердце, будто хочет выпрыгнуть из груди. Здравствуй, дорогая, любимая! Здравствуй, сын мой родной! Вот и пришел я с войны живой, невредимый, пришел, чтобы увидеть вас, принес неизбывный, нерастраченный запас любви своей. Разве горечью долгой разлуки, тяжелых лишений, опасных скитаний по дорогам войны не заслужил я радости этой встречи?

 Говорят, что бочку меда может испортить ложка дегтя. И в этом большом моем счастье свидания была капля горечи. В один из этих счастливых вечеров к нам пришел генерал Добровольский, начальник Новосибирского пехотного училища, в котором работала Ольга, принес бутылку спирта, мы выпили, закусили. Он очень скоро опьянел, начал нести всякий вздор, намекнул на интимную близость с моей женой. Я сказал: "Товарищ генерал, вы пьяны. Уходите, пожалуйста" и сунул в карман его шинели недопитую бутылку. Жалею, что тогда его пьяного не вытолкал в шею и не спустил с лестницы. Он оскорбил не только меня, он оскорбил и унизил мою жену.

  Ослепленный любовью, я не до конца тогда понял обиду свою. Я - тугодум, живу задним умом, и тогда не осознал всей этой пошлой грязи, запятнавшей нашу жизнь. На следующий день Женя, за что-то рассердившись на мать, сказал ей в сердцах:

- Тебе бы только с Добровольским целоваться!

Ему тогда шел тринадцатый год, и для его неискушенной натуры это, может быть, было более глубокой раной, чем для меня. Не тогда ли в отношениях между матерью и сыном возникла трещина недопонимания, отчужденности, которая сказалась потом? Конечно, в те суровые дни войны, когда в тылу было очень голодно, в борьбе за жизнь свою и сына, за чашку похлебки, за право снимать пробу в курсантской столовой жена могла изменить мне. Я мог простить это ей; но хамство этого неумного генерала и его визит ко мне с бутылкой спирта простить не могу.

  Странно, что тогда я все простил ей, а теперь мне невозможно сделать это. С того времени прошло около четверти века, я вспоминаю об этом, и мне становится больно.

   Быстро пролетели эти пять счастливых дней, и вот опять надо собираться ехать на фронт. Вечером 25 ноября Оля проводила меня на вокзал. Томительная, длинная дорога с полупустым желудком, холодная и пустынная Москва, Киевский вокзал, Мятлево - наша станция снабжения, а там уж до нашей деревушки рукой подать. Здесь за время моего отсутствия ничего не случилось. И опять началась фронтовая страда - скитание по заснеженным дорогам, ночевки в землянках фронтовой полосы под гул артиллерийской канонады.