Дневник (1881-1893) - 86

1893 год*

* Дневник 1893 года начат в тетради, где В. Г. вел записи и в предшествующие годы; на тетради рукою автора написано: "Заметки. Год 1888, 1889, 1890 и 1893".

28 февраля 1893

В последней статье своих "Оторванных Листов" ("Испытание философской совести") Ренан {Эрнест Ренан (1823—1892) — франц. писатель, филолог, мыслитель и историк.} говорит: "Из громадных колебаний добра и зла получается прибыль, благоприятный остаток. Этот избыток добра и есть смысл вселенной, причина ее прочности... А будущее без сомнения даст еще лучшие результаты".

Он же говорит в предисловии (благодаря Отца Небесного за свою жизнь): "я всегда жаждал твоего дня".

Теперь получено известие о смерти Тэна и в некрологе говорится:

"Все близко знавшие Тэна удостоверяют мягкость души его и чрезвычайную сердечность и нежность чувств, которые он питал ко всему окружающему его, несмотря на суровость критики и беспощадное осуждение, которые ход мировых событий внушал ему, как ученому исследователю. Он глубоко верил в торжество добра и не раз говаривал своим ученикам:

"Я серьезно убежден в грядущем улучшении мира, в котором осуществится торжество добра, и это побуждает меня со всею искренностию души присоединиться к молитве верующих:

"Да приидет Царствие Твое".

А между тем, Тэн был "неверующий". Интересно, что он глубоко чувствовал невозможность оторвать детей от всякой веры. Тьмы тем людских поколений жили религиозным чувством, вырабатывая одни за другими религиозные образы, в которых олицетворяли эти свои стремления, эту свою живую связь с тайною безконечного мира, с бесконечною связью жизни, с бесконечным мировым сознанием. Форма разбита, образ исчез, но ум глубокий и сильный все таки чувствует, что нельзя оставить в детской душе эту пустоту: образ ложен, но чувство истинно и если заглушить это чувство, дать ему атрофироваться,— то ложь будет больше. Итак, пусть лучше в соответственном месте в душе станет пока любой образ. Придет время, — и отрок, юноша или зрелый человек переболит этой болью, разобьет кумира, но он знал это великое чувство и может быть пристроит его лучше... И может быть придет день, когда новый пламень новой веры, примиряющий все противоречия, выдвинутые исследующим умом — охватит счастливое поколение... Так пусть же сменяются образы, но пусть сохраняется религиозное чувство.— Интересно, как он вышел из этой дилеммы:

"Всех изумил,— пишут теперь в газетах,— религиозный и именно протестантский характер похорон Тэна. Дело вот в чем: когда дети подросли, Тэн задумался о вопросе, которого не предвидела его философия: как их воспитывать. Сам он не колебался в своих убеждениях: толки об его "обращении" — сказка. Но он разсудил, что оставить детей без религиозного обучения значит как бы выбросить их из современного общества. Посоветовавшись с женой, он решил воспитывать детей католиками. Но вот слова самого Тэна одному другу: "Я во всем серьезный человек. Прежде чем доверить моих детей священнику, я захотел узнать, чему он будет их учить. Мне сказали, что самый распространенный катехизис в парижской епархии — катехизис аббата Гома (Gaume). Я тотчас купил его и прочел его вместе с женой, от доски до доски. Но там оказались положения столь противные духу и самым основам современной культуры, что мы нашли невозможным подвергнуть ум наших детей такому учению. Мы решились поручить их протестантскому пастору. Он давно уже читал в семье "Библию" Рейса, и это чтение внушило мне уважение к протестантизму". Тэн явился к пастору Голлару и спросил его об его религиозном преподавании. Пастор дал ему прочесть катехизис нимского пастора Бабю.— Тэн возвратился через неделю и сказал: "Это, конечно, не моя религия, но это — завещанная преданием форма религии, которую я желаю передать своим детям". Тэн каждую неделю водил свою дочь, а потом и сына, к пастору и читал их записки. Впоследствии Тэн не раз говорил, что его должны похоронить как протестанта. Ни каких споров не могло быть, по его смерти, в этом отношении".

Интересно еще то настроение ума и чувства, которое ясно проглядывает в душевном складе Тэна, как человека-философа. Недавно еще торжествующий материализм считал свою истину за великое благо, которое нес миру. В этом было молодое увлечение и своего рода вера, изменившая форму. Это было обоготворение разума,— значит все же "обоготворение",а значит также: преклонение перед той частию божества, которая называется истиной и которая нам доступна в форме стремления к истине. За это можно умереть мученической смертию, как и за любую веру. У Тэна настроение другое: он — скептик, переставший уже верить в божественную силу истины, его настроение — сумерки, грустные и задумчивые сумерки материализма. Крупный ум,— он продолжает свой беспощадный анализ почти стихийно, но он не верит, чтобы от этого кому нибудь стало лучше. Вот интересный портрет Тэна, набросанный повидимому любящей и искренней рукой его почитателя Е.-М. де-Вогюэ {Мельхиор де Вогюэ, известный французский критик (1848—1910).}.

"Моя жизненная карьера,— пишет он,— ставила меня не раз лицом к лицу с титулованными особами, перед которыми я склонялся согласно требованиям этикета, не увлекаемый, однако, к тому всегда силой моей независимой воли. Перед этим скромным профессором и его исхудалою фигурой я в первый раз почувствовал мощную силу уважения, заставляющую преклонить перед ними голову ниже, чем он того желает; пред ним я ощутил в первый раз неиз'яснимый и сладкий трепет пред человеком, который возвышает своего собеседника уже тем одним фактом, что он с ним разговаривает... Как ни высоки были умственные заслуги покойного, истинное величие могло быть измерено только после знакомства с его душой ребенка, милого, наивного и сердечного. В глазах этого старца, который так много знал и много изучал, вас поражал иной раз божественный взгляд дитяти, то невероятное удивление, которое отражается у ребенка часто при виде реальных фактов, при виде зла, иронии. Я не знал ни одного человека, в высоком положении достигнутом Тэном, который отличался бы подобным ему благородством чувств, нежным сочувствием ко всем человеческим созданиям, который бы так опасался огорчить ближнего, оскорбить присущие ему честные верования. Он не раз высказывал, что ему собственно следовало бы писать свои философские сочинения по латыни, только для посвященных; иначе рискует — де причинить много зла другим людям". {Курсив В. Г.}

Мне в подчеркнутых строках чудится необычайно грустное настроение, не совсем ладящее с оптимистическим настроением последних минут по некрологу. Так и кажется, что человек, так говоривший, пришел к горькому убеждению, что в природе существует коренной и смертельный недуг. Исследование приводит его к этому безотрадному и бесповоротному заключению. А бедные дети — люди, миллионы людей, которых он жалеет,— беспечно играют на солнце, не зная, страшной истины. Зачем огорчать их? Пусть соберутся посвященные и пусть тихо, между собой, по латыни ставят свой диагноз, чтобы не услышали дети. Будет еще время,— узнают!

В первый раз, прочитав "Парижскую Жизнь", мало известное у нас сочинение Тэна, где он, как бы шутя и надосуге, от третьего лица, высказывает свои порой самые интимные мысли, не придавая им особенного значения,— я полюбил бедного великого философа за эту грусть, отложившуюся в глубоко-человечной душе. Да, это не Золя, с его самодовольным натурализмом, в философском отношении плоским и мелким, как тарелка. Это — целое море безотрадных мыслей и глубокой скорби от них.