Бабулечка Вера

               Период моей жизни от пелёнок и до трёх лет, помню "слабо".))

Времечко, я воспитывался у бабушки в Воронеже, мать тоже была со мной. Отец служил в Германии.  Об этом периоде жизни остались воспоминания, в виде шрамов на заднице от разбитого горшка. Я,  момента получения столь казуистической и позорной травмы не помню, а вот шрамы на попе есть и сейчас.

 Говорят, я был очень любопытным. Квартира была коммунальная, на две семьи, а мне было очень любопытно, кто и что говорит и делает. И даже когда надо было бежать на горшок, я, чтобы не упустить чего, тащил этот предмет личной гигиены на кухню или в коридор и там усаживался. Горшок был глиняный, глазурованный стеклом для гладкости и очень тяжёлый. Ну, я его с размаху, однажды и поставил как-то на пол, и видно попал на гвоздь. Горшок треснул, а я не заметив этого с маху и сел, так как сильно припёрло «по большому»! А он возьми и развались в виде тюльпана, порезав  мне задницу, тоже в виде этого цветка! От неожиданности и боли я,  конечно, «обложился»! Вот меня,  всего в крови и экскрементах  всей квартирой отмывали, и склеивали задницу чем-то. Было много слёз и неудобств после этого, пока зажило!

Горшок приобрели новый, металлический, эмалированный, зеленого цвета снаружи, с крышечкой. Это точно помню! Любопытство, однако, не пропало, и я так же таскал горшок в коридор. «Скорпионий» характер уже тогда вылезал наружу.

Кормили меня, говорят,  хорошо. Очень я рыбку уважал, особенно осетрину копчёную. И меня ею баловали, иногда. Да, якутская кровь в жилах, на рыбу тянула бешено, да и сейчас тянет. Судя по фото того периода – лицо, что сковорода, а глаза заплыли жиром и на ходу смеяться было вредно – сразу терял изображение и набивал шишки!

         К тому времени мне исполнилось три года и отца направили служить в Колодищи под Минск, в часть. Бабуля Вера Павловна и туда приезжала, очень уж она меня любила, и я её! Мамка за проказы задницу «прочищала», а бабуля только журила и защищала! Она приезжала к нам даже в Забайкалье! А это восемь суток езды от Москвы на поезде! Шустрая была и подвижная.

          Как сейчас помню свою любимую бабулечку: маленькая, худенькая, и лицо всё в глубоких морщинах, и глаза мутненькие, светло зеленые, и слезятся, а указательный пальчик на одной руке кривой – неправильно сросся после операции. Добрые руки ее очень хорошо помню с вздутыми, извитыми венками. Она мне песенки пела, головку гладила когда спать укладывала, и много сказок знала.

         Когда она готовила еду, всегда была в косыночке и передничке. Впрочем, я ее никогда и не видел без косыночки, только утром. Волосы были прямые, седые и длинные и она их гребешком расчёсывала и в узелок на затылке закалывала чёрными шпильками или тем же гребешком. Булавки она называла «пинками», и одну «пинку» она всегда прикалывала на платье – от сглаза.

Молоко она кипятила,  обязательно с «молокосторожем», была такая штучка из эмалированного железа, волнистая, с таким отогнутым «ушком» в одном месте с краю, которую  клали на дно кастрюли и молоко после закипания с ним не «убегало», а просто пенилось! Когда молоко остывало, бабушка пенку с него давала мне. Вкусно! «Молокосторож» она мыла и клала в стол к вилкам и ножам. Вообще, все, что она готовила,  было очень вкусным и аппетитным на вид! Она умела делать плоские котлетки в панировке молотыми сухарями до того сочными и вкусными, что их запах и вкус я запомнил на всю жизнь! Блинчики с варёным мясом и рисом  её помню - очень вкусные!

Очень я любил ее воронежский дом и комнату  в коммуналке. Дом был небольшой, дореволюционной постройки из тёмно-красного кирпича, двухэтажный,  всего на две коммунальные квартиры, по две семьи в каждой. Он стоял в глубине двора. Сараи тоже были такие же старые и из такого же кирпича, частично разрушенные, как и забор, у которого были ржавые кованые прутья и скрипучая, ржавая металлическая калитка. Этот дом в войну единственный остался не разбомбленным в округе, ведь Воронеж был разрушен почти до основания и после войны отстроен заново. Наверно из-за того, что был небольшим.

Во дворе росли белые акации и вишни, причем вишни плодоносили, и их можно было детям срывать и есть. Обойдя дом слева, можно было попасть в садик, который был обнесён тоже кирпичным забором. Там также росли яблони и вишни, и справа был врытый в землю стол со скамейками, на котором можно было здорово играть. Хорошо помню расположение квартиры на втором этаже и бабушкиной комнаты около кухни справа, с двумя высокими окошками, старинной обстановкой, фото в рамочках на столе и буфете, иконкой в углу и вечный запах нафталина из «шкапа» (по-бабушкиному).  Бабуля не была сильно набожной, но крестилась, украдкой.

        Золотое детство, где ты!?

       Бабулечка  вставала всегда очень рано, к часам пяти–шести, и бежала на базар. Покупала очень экономно, немного, но всё хорошее, и бежала назад. Экономность у неё сохранилась до глубокой старости, хотя денег хватало от дочек и тети Зины, (она четверых дочерей и сына  воспитывала одна…). Бабуля всю жизнь была домохозяйкой и жила с тетей Зиной, которая так и не создала своей семьи. Дед до революции был полицмейстером г.Вилюйска, Якутской губернии, что ему и припомнили в 1937 году.  Однажды ночью деда забрали, причём со всеми бумагами и фотографиями, которые не вернули. В то время дед работал в «Дальстрое» бухгалтером и только принял бухгалтерию губернского аптечного управления. Перед этим в аптекоуправлении была ревизия и обнаружили неправильное списание медикаментов.

И, несмотря на то, что дед только принял дела, его и ещё 7 человек арестовали.

Судила их «тройка» и дала ему и начальнику по 25 лет лагерей без конфискации, остальным меньше. Два года дед провёл на строительстве Беломоро-Балтийского канала, затем был пересуд, где убавили срок до 8 лет и его отправили в Гулаг Томской губернии, где он умер в 1942 году. Место захоронения неизвестно. Бабушка в то время жила уже в Воронеже.

       Бабуля очень быстро ходила, мелкими шажками в своих старомодных туфлях или ботиках, куда вставлялись туфли. Эта подвижность и сгубила мою бабулечку - она однажды угодила под велосипед и сильно ударилась головой. Появились головные боли, и потом она начала «забываться», теряться в городе и в таком состоянии ещё раз ударилась об отходящий троллейбус головой. Лежала в больнице и каком-то пансионате позже, так как тётя Зина была одинокой и не могла за ней усмотреть, ей надо было работать. Тетя Зина часто навещала ее, но бабушка Зину уже не узнавала. В пансионате бабуля и умерла.

На похороны меня не взяли, ездила только мать. Была весна 1966 года. Помню, украдкой горько поплакал, вспоминая ее. Я уже был юношей, в девятом классе, и плакать было неудобно.

      В то время мы уже жили в Латвии, в Приекуле. Похоронили бабулю в Орле, где жила вторая тётя – Мария. На могилке я был только один раз в 1967 году, когда первый раз поступал в мединститут в Воронеже. Всё там прибрал, песочком присыпал участок и плакал, сильно плакал на могилке, и попрощался с бабулей навсегда.  Как знал, что больше не удастся приехать.

      Любимая моя, хорошая, бабулечка Вера! Я тебя никогда не забуду! Вспоминая тебя, даже сейчас у взрослого мужика слёзы наворачиваются на глаза и я плачу…

Не повезло мне, конечно, дедушек у меня не было. Здорово бы было, если к  двум бабушкам,  было бы ещё два дедушки! Они бы меня любили и баловали, игрушки дарили….  Вообще грех жаловаться, игрушек у меня было много. Особенно кукол.

Почему кукол? Не знаю, но я очень кукол любил. Может поэтому, позже, меня всегда девчонки брали в свои игры. Я ничего не ломал и исполнял роль «отца семьи» хорошо.

И наверно поэтому, в итоге, из меня вышел хороший доктор–гинеколог.  В общем, если хочешь, чтобы твой сын стал гинекологом – дари ему в детстве кукол! Гарантия обретения этой профессии – 100%!)))

       И ещё я очень любил подаренного бабулей плюшевого мишку. Мишка был, бархатный  на ощупь и очень грустный. Он практически всегда был со мной, переезжая вместе с нами с квартиры на квартиру, из города в город, всегда спал со мной, пока я был ребенком, и от него пахло бабулей…. У него потерялись от возраста глазки, и мы пришили вместо глаз пуговички. Лопнула спинка,  и выпали опилки, которые были возвращены назад и спинка зашита. Он и сейчас сидит в нашей с Татой спальне, в подвесной полке над моей головой, свесив на грудь головку, всё такой же грустный и усталый. Ещё бы, ведь ему, как и мне уже за шестьдесят. Он очень старенький и наверно болен, но не жалуется. Он видел, как я рос, как начал говорить, ходить. Он помнит бабулечку, и как я пошёл в школу. Он всё помнит и наверно, это он мне подсказал во сне, всё вспомнить и рассказать своим детям и внукам.