Воспоминания анархистки - 55

Но на одиннадцатый день — счет дням я все-таки вела, — вдруг открылась дверь моей камеры, и в нее втиснулся крупный широкоплечий мужчина. Раньше я его никогда не видела, и до сих пор не знаю, кто это был. Может быть, сам Ягода?[1] На его плечи был накинут белый халат врача, он сел на мой топчан и очень мягко и ласково спросил: «Девочка, ну почему такая страшная голодовка?» — «Я не поеду на Соловки!» — ответила я ему через силу, но твердо. «А кто вам сказал, что вы едете на Соловки?» — удивился вошедший. «Рутковский.» — «Ну, что такое Рутковский! — ответил он пренебрежительно. — Сейчас я сам пойду на кухню и скажу, чтобы вам приготовили хороший крепкий бульон, и все будет хорошо. Договорились?» С этими словами он встал и вышел.

Не знаю, почему я не спросила у старого надзирателя, который меня переродил в другую камеру — большую, пустую, где я была одна, — кто этот человек, но что это было какое-то большое начальство, я поняла сразу. А с этим надзирателем мы были дружны, если в подобной ситуации можно применить данное слово. Такие люди появляются неожиданно, помогают вам в самый критический момент, а потом исчезают из вашей жизни навсегда. И вы никогда не узнаете, кто они и почему вам помогли, но без них жизнь была бы невыносимой: это как в черную ночь маленькие яркие огоньки, вестники грядущего спасения.

С надзирателем, о котором я говорю, мы встретились в «холодном» карцере, где вентиляторы накачивали в камеру с улицы холод. Когда я стала замерзать, но еще не знала, в чем тут дело, я постучала в дверь и попросила прибавить тепла. Он ответил: «Прибавил.» Теплее не стало. Опять стучу, опять он отвечает, что прибавил, и так раза три-четыре. Потом, когда он увидел, что в коридоре никого нет, он вывел меня из камеры и показал, что ничего не может сделать: труба без заслонки накачивала в камеру ледяной воздух.

Вот этот самый старенький надзиратель перенес мой топчан из душной клетки, где я голодала, перенес меня, посадил на подоконник, разобрал постель, спросил, куда поставить топчан. «Подальше от глазка», — говорю я. — «Ну, это я не могу, все равно переставят, а вот ближе к окну — можно». И вдруг он наклонился и сказал: «А вашу надпись я стер со стенки, чтобы никто не узнал, что у вас есть карандаш...» И всё. Но как дорого такое сочувствие и понимание в тюрьме! Ведь он был обязан донести, что у меня карандаш, мог сам отобрать его...

Другой охранник, как я считаю, спас нам с Татьяной жизнь. Голодовку я кончила, но в таких случаях никогда не знаешь, что ты выиграл и добился ли, чего хотел. Нас никак не отправляли в Бутырскую тюрьму, откуда шли на этап, и у меня возник новый конфликт с начальником внутренней тюрьмы, когда в ответ на очередную мою дерзость он закричал: «В ледяную камеру, бессрочно!» Это и была та камера с пробковым полом и крысами, о которой я уже писала.