Воспоминания анархистки - 51

Я была знакома с бывшей лагерницей Надеждой Абрамовной Гарниц, находившейся на Колыме вместе с Татьяной. В 30-х годах она была крохотным «винтиком» в партийной машине Ленинграда, работала в Смольном во время убийства Кирова, но категорически отказывалась рассказывать о том, что там было: а вдруг она нарушит партийную дисциплину? Единственное, что она позволила себе сказать, что после выстрела их всех почему-то заперли в тех комнатах, где они работали...

Вернувшись с Колымы, она снова вступила в партию и получила работу гида в Петропавловской крепости, где она рассказывала о зверствах русского царизма и его узниках. Естественно, никто не мог и подумать, что она прошла советские лагеря. Когда в Ленинград прилетел Даг Хаммаршельд[1], она была его гидом по Петропавловке, и высокий гость захотел посмотреть, как живут простые люди города, вот, например, она. Он был настойчив, «организовывать» посещение было некогда, и хотя бывшая лагерница в коммунальной квартире занимала всего только одну комнату, воспользовавшись тем, что соседи были на работе, она показала всю квартиру, как свою. В ее комнате Хаммаршельд увидел два мужских портрета и поинтересовался: кто это? Она ответила: муж и сын, убиты на войне, хотя в действительности ее муж погиб в лагере. Честь партии не пострадала. Если не ошибаюсь, ее благодарили за находчивость в райкоме, и она была горда той ложью, которой обокрала самое себя. Все были довольны и радостно смеялись, в том числе и ее подруги, тоже лагерницы, не ощутившие при этом всей глубины своего нравственного падения...

Так вот, Ирма Мендель тоже была «человеком особого склада», то есть верной дочерью партии. У нас с ней был один и тот же следователь, мы сидели в одной камере, и он предложил ей доносить на меня и вести со мной провокационные разговоры, на что она согласилась. Правда, какие-то колебания, как видно, у нее на этот счет еще были, потому что она сама предупредила, что откровенничать с ней мне не стоит, так как она готова выполнить свой партийный долг. И я до сих пор не знаю, чего в ее поведении было больше — партийной тупости или приспособленчества? Возможно, было и то, и другое.

Ведь она полагала, что наши тюремные нравы такие же, как и у нее на родине. Она боялась за свою жизнь, и однажды я увидела, как она пишет записки на бумаге от папиросных гильз (нам выдавали папиросы) и тщательно скрутив их, зашивает в воротник пальто. Я поинтересовалась — зачем? Ирма ответила, что если ее расстреляют, матери вернут ее вещи, и тогда та прочтет эти записки. Она умела их прятать, тем более, что с собой у нее оказался карандаш и иголка, но она не знала, что Лубянка совсем не похожа на тюрьму в Будапеште: вместе с человеком здесь исчезают и его вещи.

Потом она пыталась голодать. Голодающего заключенного поначалу специально держат в общей камере, чтобы он видел, как едят вокруг, и только потом уводят в одиночку или в госпиталь. Так увели Ирму. Но пути заключенных непредсказуемы. Через полтора года на прогулке во дворе одиночного женского корпуса в Бутырской тюрьме я увидела, как Ирму провели под конвоем в наш корпус. Конечно, мы не показали, что знаем друг друга. Больше я о ней ничего не слышала...