Воспоминания анархистки - 22

И еще одна позорная и грустная страница жизни тех лет, о которой не принято вспоминать, поскольку она затрагивает самые основы нашего государства — вербовка сексотов-стукачей из числа бывших офицеров, сломленных голодом, страхом, угрозой расстрела и гибели близких. Они выдавали своих товарищей, родственников, получая за это «иудины деньги» и паёк, так что в прямом смысле слова «жили кровью» людей.

Мне рассказывали, что на одной из улиц Рязани «работал» бывший царский офицер. Тихими вечерами, когда люди выходили на лавочки у ворот, этот человек заводил ненужные разговоры и выдал одиннадцать своих соседей как «контрреволюционеров», высказывавшихся непочтительно о советской власти. Перед смертью он созвал соседей и каялся, называя имена выданных им людей...

А вот другая история — история нашего знакомого толстовца Ивана Кузьмича Е-ва, который был дружен с Чертковым[1], Гусевым[2] и Булгаковым[3].

Впервые его должны были призывать на военную службу в 1912 или 1913 году. По счастью, тогда ему не пришлось заявлять о своем непринятии воинской службы, поскольку из-за плохого сердца он получил отсрочку и в Первую мировую войну работал на железной дороге как специалист, не подлежащий призыву. В 1918 году Е-в работал старшим железнодорожным мастером на большой станции Кочетовка, где в действительности разворачивался сюжет повести А.И.Солженицына «Случай на станции Кречетовка». Е-в отказался подписать революционную присягу, которая заканчивалась словами: «...по первому требованию обязуюсь защищать советскую власть с оружием в руках.» Начальник уговаривал подписать во имя семьи, признаваясь, что сам не сочувствует этой власти, но Иван Кузьмин был тверд. Как начальник ни задерживал бумагу, вскоре он был вынужден переслать ее по начальству. Откуда пришло распоряжение, и Ивана Кузьмича уволили.

Это было зимой. Шли метели, заносы, станция была узловая, поэтому для расчистки путей ЧК пригнала «заложников» и заключенных. Ивана Кузьмича вызвали и предложили возглавить эту работу. Он отказался, мотивируя свой отказ тем, что уволен, а главное — что народ пригнан под конвоем. «В этом деле я вам не помощник», — сказал он. На следующее утро его вызвали снова и предложили обеспечить этих людей жильем и питанием. На это он согласился, все выполнил блестяще, но когда работы закончились, отказался принять место заместителя начальника станции, в Кочетовке не остался, а уехал в родную деревню и там занялся сельским хозяйством.

Когда объявили поголовную мобилизацию в Красную Армию, Е-в заявил в сельском совете о своих убеждениях. Его не тронули и никуда не сообщили, но при первой же облаве забрали, как дезертира, пригнали в Рязань и поместили в Дашковские казармы. Сопротивление его здесь было пассивным: он не ходил на занятия, не брал в руки оружия и ничего не делал. Это злило комиссара, но с убежденным толстовцем он ничего поделать не мог, кроме как послать его под конвоем в ЧК с сопроводительной запиской, что такой-то «советскую власть не признает и воевать отказывается». ЧК помещалась в здании бывшей гостиницы Штейертов, где пришлось побывать многим из нашей семьи, и где камеры тогда были набиты так, что можно было только стоять. На следующий день Е-ва привели в кабинет, где трое чекистов потрясали перед ним револьверами, угрожая немедленным расстрелом, но — напрасно. Так он попал в ревтрибунал, где дело его рассматривали в открытом заседании.

Вот как он сам это описывал.

«Ввели меня в зал, там человек сто сидит. За столом — председатель и два заседателя. Ко мне подошел какой-то старенький и маленький человек, сказал, что он назначен мне в защитники. Я отказался: как-нибудь сам защищусь... Но тот сказал, что все равно будет в зале.

Началось слушание как обычно: «Прошу встать!» Я сижу в шапке. Председатель говорит, что я не подчиняюсь советским законам. Я же ему отвечаю, что это не советский закон, при царе тоже требовали вставать... Один из заседателей начал расспрашивать меня о моих убеждениях, но председатель его сразу же оборвал. Затем другой сказал мне, что, дескать, войну белые начали, мы только защищаемся, вы же нам мешаете. Вот мы вас к Колчаку[4] отправим, там и проповедуйте... Я отвечаю: «Куда отправите, туда и поеду». Тут уж и прокурор потребовал, чтобы дело передали в обычный суд. А председатель как вскочит: «Ишь какой законник! Мы руководствуемся не законами, а нашей революционной совестью!» Прокурор требует, чтобы его заявление занесли в протокол, его поддерживает защитник, а председатель опять кричит: «Это что за старый дурак? Где его выкопали?» Теперь уже и прокурор, и защитник требуют, чтобы слова председателя занесли в протокол, а тот только отмахивается: «Занесем, занесем! Всех вас занесем!»… А потом увел заседателей в соседнюю комнату, там покричали, вышли и объявляют: «Расстрел». В зале шум, прокурор протестует, а председатель требует от милиции, чтобы она очищала зал... Потом, когда меня вели, конвойные говорили: «Вот вы какой! Все бы такие были, никакой войны не было бы...» Потом я узнал, что они вернулись в казарму, созвали митинг и на нем осудили этот приговор...»

Но Е-ва спас не митинг, а прокурор, пославший тотчас телеграмму с протестом комиссару юстиции Курскому[5], по приказу которого дело было пересмотрено. Поскольку же Иван Кузьмич и в тюрьме занимался пропагандой толстовских идей, то администрация переводила его из родной камеры в другую. 37 дней ему довелось просидеть в камере смертников, и лишь тогда ему объявили, что расстрел заменен 15 годами строгой изоляции. Вскоре и этот приговор заменили условным, поскольку стране нужны были специалисты-дорожники, и Е-ва выпустили.

Оттуда, из окна камеры смертников, он дважды видел, как расстреливали людей.[6]