1941_12_9

Профессор Чернов умер. Говорят, что жена отнеслась к этому безразлично. Инстинкт самосохранения в этой семье превалирует над остальными. Неужели и мы дойдем когда-нибудь до того же? Не думаю. Наш городской юрист тоже заболел психическим голодом. А они питаются гораздо лучше нас. Лежит в больнице. Выкарабкается, потому что жена его спасает. Она именно из таких. Как много полезного могли бы найти для себя психологи и философы, если бы понаблюдали людей в нашем положении! А психику беречь становится все труднее. Например, я на днях поймала себя на том, что не хотела пустить к себе в комнату свою глухую дворничиху Надточий, потому что на столе стоял густой хлебный суп. Она услыхала его запах, и я видела, как у нее перевернулось все лицо и она стала глотать слюну. У нее сын 12 лет, которому она отдает все свои крохи. А я испугалась, что мне придется дать ей несколько ложек супа. В наказание себе я ей дала полную тарелку. Нужно было видеть, как она его ела. Ела и плакала. Я знала, почему она плачет. Потому что она ест, а сын не ест. И как много сейчас таких жен и матерей. Чтобы ее несколько утешить, я дала ей корочку хлеба для сына. Она ничего не сказала, но мы поняли друг друга. Очень хорошо, что никого из наших не было дома. Они не пережили бы этого подлого раздвоения: дать надо и смертельно жалко дать. Ведь наши желудки беспрерывно просят еды, всегда это подлое сосущее чувство и каждая корочка — это буквально часы и минуты нашей жизни. Но у меня все-таки живет какая-то непоколебимая уверенность, что мы выдержим. Только бы спасти Колину психику. Чтобы он не превратился ни в Чернова, ни в других, которые ничего уже, кроме голода, не чувствуют и не ощущают. Коля только что закончил лекцию о временах Ивана Грозного. Думаю, что так он больше никогда не прочтет. Ведь он в первый раз высказал вслух всё, о чем он мог до сих пор только молча думать и что не надеялся никогда никому передать. Я слушала с восторгом. Витя как раскрыл рот почти в самом начале, так его и не закрывал. Даже М.Ф. не всё время спала. У меня двоякое впечатление. С одной стороны, наслаждение и упоение от свободного слова, а с другой — горечь и обида. Почему такой лектор должен был, как преступление, всю жизнь прятать свой талант и стараться быть как можно более серым и незаметным? А ведь только то, что он старался быть именно серым и незаметным, только это и спасло нас от тюрьмы и лагерей.