Глава четырнадцатая
В один из таких дней я увидела среди наших пленных мальчика в немецкой шинели. На его лице подростка, похожего на девочку, странными казались глаза и улыбка. В них стоял холод превосходства над этими жалкими солдатами, попавшими в плен. Меня поразило это сочетание – детского облика с военным мундиром. Казалось, кто-то злой напялил на мальчишку это страшное одеяние, с которым у меня возникала лишь одна ассоциация – врага.
Каким же было мое изумление, когда я увидела мальчишку в нашей хате! Немцы распределяли по свободным от постоя хатам военнопленных – мест в загоне не хватало, да и морозы грянули суровые – под двадцать градусов.
В нашей хате было и так тесно, но фрицы все равно нашли место для двух пленных – на полу. Днем они должны были где-то работать, а на ночевку возвращаться к нам. Пацан в немецком мундире сопровождал конвой, разводивший и забирающий утром пленных. Вел он себя по-взрослому сурово, на нас, детей, вообще не смотрел, а когда впервые заговорил, я была потрясена: он говорил по-русски! Звали его Казимиром, Казиком.
Я чуть не свихнулась от мыслей про этого удивительного Казика. Кто он? Если немец, то почему говорит так чисто по-русски? Если «наш», то почему воюет рядом с фашистами? Он – предатель? По всему получалось, что предатель. Но как мог советский мальчик воевать против своих?! Да еще дружить с немцами? Они так ласково с ним обращались!
У Казика и мундирчик был новый, и сапожки красивые, не солдатские. Он весь пахнул врагом – с головы до пят, и казался мне страшнее взрослого немца. Как он назвал себя, уходя! С таким видом, словно объявил себя принцем. Как он смотрел на всех! И взрослые его приняли за взрослого. Никто не посмел вести себя с ним, как с мальчишкой.
Бедная моя сестра Ната – я истерзала ее вопросами про Казика!
– Он в наших стреляет? Где он живет? Почему с фрицами говорит по-немецки? Кто его научил?
– Может, он русский немец, откуда я знаю?
– А разве немцы бывают русскими? И куда он сейчас пошел? Наших убивать?
– Просто одураченный мальчишка.
Мне не понравилось слово «одураченный». В нем угадывалось какое-то снисхождение к этому противному Казику. Вроде бы его как-то оправдывали.
Пленных было двое. Смертельно усталые, оборванные, угрюмые, они тут же свалились на доливку – спать. Позже я услышала, как мама и тетя Маруся тихо шепчутся с ними, чем-то кормят и поят. Почему-то в сенях сидел на страже немец с автоматом и не выпускал никого из хаты. Я слышала, как плакала тетя Маруся и мама, и как потом при свечке мама что-то зашивала цыганской иголкой.
Первых пленных увели утром, а вечером привели уже других. Что происходило, мы не понимали. Почему ради двух-трех пленных на всю ночь оставляли часового в сенях? Ведь уйти из села все равно бы никто не смог...
Все-таки Казик почувствовал мой интерес к его персоне и стал даже задерживаться в хате, чтобы как-то утвердить свое превосходство.
– Чего вылупилась, сопливая? – шипел он в мою сторону.
Мама не раз мне говорила:
– Люсенька, не смотри на него так! Он же обидеть может! А ты так смотришь, что все понятно...
Но я не уставала наблюдать. Стоило Казику появиться, как я занимала свой пост между спинкой кровати и сундуком. Так привлекает человеческое уродство: и страшно, и противно, а глаза сами ищут, дивятся творению природы, ее капризам.
– Ну, так чего вылупилась, вонючка? – и рука Казика достает меня в моем убежище – крепкий щелчок оставляет на моем лбу красную отметину.
Казик нашел наконец удовольствие себе по вкусу. Медленно, с хрустом он разворачивал на моих глазах плитку шоколада и смачно ел ее сам, потом протягивал дольку Ляле. Только напрасно он думал, что меня это задевало: я ненавидела эту плитку шоколада в его руках так же, как его самого. Мне было стыдно за сестру – та занимала позицию откровенной попрошайки. Я хватала ее за руку, пытаясь увести от соблазна, но голубые Лялькины глаза молили: «Дай откусить!»
Еще один непонятный персонаж в нашем селе волновал мое воображение – врач-калека Валентин. Когда немцы вошли в село, то выделили ему комнату, чтоб помогал лечить солдат. Его я тоже отвергала душой, хотя все село лечилось у Валентина, и он приберегал для односельчан немецкие лекарства.
Его я тоже записала в предатели, хотя Ната и объяснила мне популярно:
– Глупая, он же инвалид, без ноги. Он не виноват, что попал в такую ситуацию. Если бы не Валентин... Знаешь, сколько он людей спас!
– Он фрицев лечит, – упиралась я.
– А как он может отказаться? Его же расстреляют! Всем жить хочется.
– А пусть он с немцами не разговаривает.
– Вырастешь – поймешь.
Наверное, максимализм был мне присущ от природы, потому что я еще долго не прощала людям душевной слабости.
– Пусть он к партизанам уходит!
– А ты откуда про партизан слышала? – удивлялась Ната.– Смотри, не ляпни при немцах!
Слышала я о партизанах от мальчишек, с которыми ежедневно каталась на санках с обрывистого берега замерзшей речки. Вряд ли в тех степных местах водились партизаны, но, очевидно, с ними немцы уже сталкивались, потому что слово это принесли сюда именно оккупанты.
Когда папа впервые вышел из погреба, где отсиживался с другими сельскими мужиками, его тоже сначала приняли за партизана. Небритые, отощавшие мужики далеко не первой молодости мало походили на народных мстителей, разве что небритостью. Всех их отправили работать на конюшню, так что нам стало полегче. Сидеть в сыром погребе было страшнее, чем кормить лошадей и чистить конюшню.
Сельские мальчишки говорили, что партизаны взрывают мосты и фашистские танки. Но почему тогда тетя Маруся, обследуя вшивые головы своих сыновей, приговаривала:
– Ага, еще один партизан попался!
– Партизаны плохие или хорошие? – приставала я к сестрице.
– Дурочка, – вздыхала она, ничего не поясняя.
Я так и не поняла, кто же дурочка – я или тетя Маруся, тоже ничего не понимающая в партизанах.
Сельская детвора не только просвещала меня, но и приобщила к довольно опасным затеям, на которые я считала себя неспособной. Например, съезжать на собственной попе с крутого берега, засыпанного снегом, рискуя свернуть себе шею или попасть в прорубь.
Но настоящей выдержки духа требовал поход за костями.
На другой стороне реки работал на всю катушку не то колбасный цех, не то заводишко. Вокруг него тянулась колючая проволока в три ряда, а с двух сторон торчали вышки с часовыми. Под этим прозрачным забором и валялись кости – отходы производства. Для немцев они были отходами, для селян – едой. С остатками мяса или с мозгом внутри, ноздреватые, сахарные, они были роскошью!
Кто первый проложил дорожку к этому костному клондайку, неизвестно. Но среди взрослых храбрецов, рискующих из-за косточек попасть под автоматную очередь, не нашлось. А мальчишки с удовольствием пошли на сей подвиг ради вкусного бульона. Большую часть пути они чуть ли не ползли на пузе, чтобы потом сделать бросок за добычей. Думаю, что часовой все прекрасно видел. Он либо забавлялся от скуки, наблюдая за перебежками мальчишек, либо не считал их вражеским объектом.
В одну такую вылазку меня тоже прихватили. Конечно, никто из взрослых не подозревал об опасном замысле. Оставшись посреди снежных заносов в голой степи, я, конечно, струсила, но боевой настрой мальчишек не давал мне признаться в этом. Мокрые с головы до пят, мы передвигались на корточках или на коленках, прячась за сугробами.
Все-таки мне казалось, что часовой непременно начнет стрелять. Было страшно и в то же время сладко от пересиленного страха – пусть даже внешне. Схватив что попало, мы кинулись бежать со своей добычей, уже не скрываясь. Зато с какой гордостью потом вывалила я и сын тети Маруси, Колька, это добро на стол. Изумленные женщины хлопали глазами.
И до чего же вкусным был борщ, сваренный на мозговых косточках! Правда, мы не выдали своего секрета – наврали, что с нами поделился « один дядька», работающий в колбасном цеху. Нет, в цеху работали одни немцы и, возможно, наши военнопленные, а жителей села к этому сладкому пирогу не подпускали.
Было еще несколько вылазок. Иногда часовой пугал нас выстрелами в воздух, но в целом путешествие пока проходило благополучно, и какое-то время село боговало от неожиданной ценной подкормки...
Но все когда-нибудь кончается. Опасность таилась в небе, а не на вышке с часовым. Завидев в поле какой-то подозрительный объект с дымящейся трубой, советский самолет решил обстрелять его. Конечно, разглядеть нашу живую цепочку из детворы летчик не мог. Возможно, мы показались ему немцами, но огонь по движущейся мишени и по цеху был открыт. Хорошо, что снежные сугробы нас спасли. Мы лежали в них еще долго, хотя самолет развернулся и улетел. Нам все еще чудился свист снарядов и вой мотора. Сил на то, чтобы продолжить путь вперед, уже не осталось – нас тянуло к родным хатам. Но только темнота выгнала нас из снежного убежища.
А в селе началась паника. Во-первых, пропали дети, много детей. Во-вторых, непонятная бомбежка, от которой тут отвыкли, могла означать приближение фронта. Родители к тому времени уже разузнали, куда их детки повадились за косточками, и ничего против не имели. Ведь им рассказали сказочку про то, что куча из костей не охраняется – добро просто так валяется под небом! Его собаки поедают, жалко же! Мне не разрешали ходить за костями, а Кольке – сколько угодно. Так что приходилось изображать, что мы просто катаемся на санках или на спине, раз дома делать нечего. А Колька, мол, делится со мною добытым. И тут вдруг на тебе – паника! Дети пропали, самолеты налетели, а вдруг всех поубивало?!
На радостях мамы нам устроили хорошую трепку. Мне досталось по попе, Кольке – ремешком... Прощайте, косточки!
В памяти от той зимы остались лишь эпизоды да общая картина села, словно провалившегося в огромный сугроб, а еще узкой речушки, окольцевавшей это село. В каждом дворе стояла немецкая техника. Скотину давно порезали – на ней и держался колбасный цех. Кое-кто умудрился держать тайком старую корову, уже не годную на мясо, но дарившую последнее свое богатство – литр молока в день, для детишек. Зато берегли лошадей – им предстояла весенняя пахота.
Немцы обосновались надолго... Мы к ним даже привыкли, потому что они не обращали внимания на сельских – смотрели как бы сквозь нас. Тем более они были равнодушны к детям. Ну кто из нас мог вызвать интерес или тронуть сердце? Мы совсем не походили на немецких киндеров. Мы были оборванцы, нищие, лишенные всякой внешней привлекательности.
В январе роскошная зима вдруг скисла, растеклась обильными лужами, растеряла свои нарядные краски. Степи и дороги развезло, немецкая техника захлебнулась в глубокой жиже, испустила дух. Зима устроила оккупантам ловушку: отступали немцы пехом, бросая машины и орудия.
И в нашем селе немцы занервничали. Их оказалось как-то слишком много на улицах. А в воздухе запахло праздником – женщины стали бегать друг к другу в гости и горячо обсуждать увиденные приметы отступления. Зенитки звучали все ближе и ближе, по ночам самолеты бомбили окрестности. Все понимали, что это наступают наши, но никто не ждал, что немцы так просто покинут село.
И вот наступил день, когда мы оказались на линии передовой. Несмолкаемый гул самолетов, танков, от которых дрожала земля, визг снарядов с последующим разрывом. Горели хаты на окраине, куда угодили бомбы, о чем мы узнали только утром. Все притихли в своих норах и даже не пытались скрыться в погребе или где-то вне хаты.
На рассвете постучали в дверь. Мама и тетя Маруся шикнули на папу, чтобы он не маячил на виду, и кинулись открывать. За порогом стояли НАШИ, советские солдаты! Боже, сколько радости принесли они, чумазые, с усталыми улыбками! Как они обнимали нас, а мы их! Как голосили женщины, одуревшие от счастья! Натка обнималась с каким-то симпатичным солдатом, похожим на итальянца, чувствительный папа просто рыдал от наплыва эмоций...
Солдаты вели себя так, словно пришли в дом своей родни. Ласки перепало и мне – не только златокудрой моей сестрице. Я замирала под нежной солдатской ладонью на моей голове. Меня гладили, называли доцей, угостили кусочком сахара-рафинада...
Впереди еще была война, но для меня она закончилась этим утром, и все происходящее потом было лишь завершением всех тревог и опасностей, пусть и очень длительным. Моя победа уже шагнула в дом вместе с этими солдатами.
Свободное копирование
