Как-то утром мы услышали во дворе немецкую речь и сильно испугались: неужели вернулись постояльцы? А мы их вещички давно снесли вниз и поселились на втором этаже, более светлом и уютном.
– Панове, а ну выйдить на хвылыну!
Под окнами стоял дядька из Управы в окружении нескольких фрицев с мрачными физиономиями. Что-то случилось...
На переговоры пошла мама. Больше всего она боялась за Наточку.
– Швыденько збырайтеся, Дви годыны на зборы!
– Но как же?! – заметушилась мама. – Куда я с тремя детьми пойду?
Немцы со скучающим видом пошли к калитке, а «пан» из Управы сообщил маме, что выселяют все побережье. Не сегодня-завтра здесь пройдет линия фронта.
Это было 17 сентября 43 года. Немцы, отступая, решили весьма своеобразно очистить прибрежную зону – попросту сжечь все дома. Никаких других объектов на нашей улице не было, разве что баня представляла сомнительной важности объект...
Никто пока не знал, что в тот же вечер, когда последний житель попрощается со своим гнездом, по нашему «проспекту» пройдет спецкоманда с факелами, и запылают крыши, стены, сады – рухнет целый мир, в котором появились на свет и выросли несколько поколений. Берег превратится в пепелище. И мы не увидим, как будет полыхать наш дом, построенный в муках в течение десяти лет, заполненных непосильным трудом, нуждой, болезнями и... надеждами на « светлое будущее».
И, наверное, хорошо, что маме не расшифровали словечко «очистка» – мы уходили с надеждой вернуться. Ведь уже такое было однажды...
Через два часа мы в очередной раз влились в толпу беженцев, пока еще не знающих, что они – почти погорельцы. И еще долго мы не узнаем, какая драма разыгралась там, где жители отказались покидать свой дом. Их просто расстреляли. Так погибла и жена дяди Пети, тетя Настя, хлебосольная женщина, приютившая в своем доме пол-улицы...
Когда мы вышли за калитку, папа повернулся лицом к нашему дому и беззвучно заплакал. Чуяло его сердце... Мама посадила Ляльку поверх груженой тачки, я шла рядом. Нас окружали со всех сторон полицаи из Управы и немцы. Мы двинулись к мосту. Молодые полицаи (из местных) гарцевали на лошадях, поигрывая плетками и громко хохоча. Им нравилась власть над этой послушной колонной плохо одетых женщин, стариков и инвалидов. Они горланили с удовольствием и размахивали нагайками без всякого повода. Их ненавидели больше, чем немцев. Слово «предатель» пока никто вслух не произносил. Но я никак не могла понять, почему эти полицаи разговаривают по-украински, если они – фашисты? Инстинктивно я тоже боялась полицаев больше, чем немцев. Те вели себя потише и как-то отстраненно. Они были озабочены наступлением русских и просто выполняли приказ, не получая от этого удовольствия. А наши « запроданци», как потом их называл папа, вели себя безобразно.
Возле моста образовалась пробка. Колонна остановилась. И охрана заскучала. Немцы сбились в кучу (они держались от полицаев отдельно, тоже презирали?), потом все послезали с коней. А бравые полицаи, весело поигрывая плетками, поехали вперед на разведку. Мы были в хвосте этого огромного табора и оказались на время без призора. И тогда, не сговариваясь, как-то дружно весь этот хвост повернул назад, через насыпь, к поселку завода « Коминтерн». Никто из немецкой команды даже не повернул головы в сторону беглецов, так им было наплевать на дальнейшую нашу судьбу. Ну, окажемся в полосе огня, ну, сгорим в своих домах! Так ведь вон еще сколько согласных идти туда, куда их гонят! Весь мост запрудили.
– Сима, скорей, – волновалась мама, пока наша тачка, дребезжа кастрюлями, катилась с насыпи вниз, рискуя развалиться на ходу.
Пустынная улица заводского района встретила нас собачьим лаем. На окнах висели занавески, но им нечего было скрывать от посторонних глаз, как и собакам – не от кого стеречь хозяйское добро. Мама тут же это поняла:
– Сворачивай в дом, где нет собаки! Пока немцы не появились.
– Но это же чужой дом! – заартачилась честная Ната.
Она высмотрела издали какую-то одноэтажную контору с табличкой на дверях.
– Смотрите, учреждение! Давайте туда!
В доме было пусто и гулко, в комнатах – высокие печи, выложенные кафелем в рисунок. Тачку мы спрятали во дворе, а потом разложили на полу вещи и просто отдыхали от пережитого страха, правда, то и дело выглядывая из окон.
– Немцы!
Появились мотоциклисты. Ехали они медленно, потом неторопливо вылезали из колясок и шли во дворы, где были собаки. Раздавался выстрел и сразу же – жалобный визг, так что объяснений не требовалось. Я сидела, скорчившись и зажав уши руками, сердце колотилось от страха. Вот выстрелы все ближе, предсмертные вопли собак все громче... Мы сидим онемев. Вот когда чувство настигающей погони закладывалось в клеточки мозга, чтобы потом претвориться в страшный многовариантный сон, терзающий годами..
Мы боялись сидеть на одном месте. Нам казалось, что улицу будут прочесывать ежедневно, и надо передвигаться на территорию, «очищенную» немцами. Мы шли по мертвым улицам – даже птицы не пели. Тревожный запах гари и тлена перебивал все летние ароматы.
– Сворачиваем сюда, – почему-то шепчет папа.– Хватит бродить.
На какое-то время мы останавливались в чужом дворе – передохнуть, и снова страх гнал нас по улицам в поисках надежного пристанища. Иногда нам встречались такие же горемыки и давали совет: туда не ходите, там уже полно людей. Или – там немцы!
Во многих домах, где мы оставались на ночевку, грудами лежали брошенные вещи. Ночевать среди чужих вещей было неуютно, словно мы забрались в чужой дом как воришки. Маме стыдно было даже срывать яблоки в «не наших» садах.
– И куда теперь? – слышала я мамин ночной шепот и папин ответный вздох.
Однажды команда поджигающих пришла и в этот поселок. Запылали дома напротив. Натка вела свой печальный репортаж возле окна, иногда ругаясь единственным разрешаемым ругательством:
– Сволочи, сволочи!
До сих пор я не могу понять, зачем было жечь пустые дома даже в этой отдаленной части заводского поселка. Никакого стратегического интереса она не представляла.
– Уйди, доця, от окна, – умоляла мама.– Заметят!
Мне запомнился один эпизод из этого кочевья – встречи с калмыками. Они появились в конце лета и сразу повели себя активно, если не сказать – агрессивно по отношению к мирным жителям. Они редко ходили пешком – все больше ездили верхом на конях. Как уже позднее выяснилось, взрослые их относили к категории предателей и не сильно вдавались в политический анализ этого явления. Откуда взялись на нашу голову еще национально ущемленные жители далекой Калмыкии, никто не понимал, как и того факта, что их боялись больше немцев.
Так вот однажды и в нашу временную нору сунулись конные калмыки. Мама едва успела спрятать Наточку – под матрац, на который и уселась для убедительности.
Молодые парни с раскосыми глазами только переступили порог калитки, как мы с Лялей дружно заревели. В комнату они не вошли, а ворвались. Наверное, увиденная картина не показалась угрожающей для их персон: орущие дети, скрюченная на голом матраце мама (язва болит!), растерянный папа в запасных очках посреди комнаты, готовый... к чему? Да ни к чему!
Калмыки постояли на пороге, оглянули наше скудное барахлишко и без улыбки, почему-то по-немецки (а ведь русский знали!) скомандовали выметаться из дому.
– Уф-ф, – сказала мама, спасая Нату от удушения, – вылезай! Пронесло, кажется. Надо уходить.
– Ку-уда? – не согласилась моя сестрица. – Они же ушли!
– К мосту надо идти, – решил папа. – С людьми не так страшно. Не думаю, что такую прорву народу гонят в Германию. Им там не инвалиды нужны, а работники, рабы.
Свободное копирование
