Из дневников - 57

В сентябре я поехал в Петербург. Поехала и жена с Маней. И там жена истратила на разные разности 145 руб., кроме ста рублей, которые она дала шурину для билета на второй внутренний заем. Я нанял комнату около Вознесенского моста, и жена уехала 5 октября в Брест. По водворении на квартиру я написал "Полторы сутки на Варшавской железной дороге" для "Будильника"; "Ярмарка в еврейском городе" и начал "Будни и праздник Янкеля Дворкина".[1] Жил я на деньги, должные мне Благосветловым, который выплачивал через две недели по 15 и 10 руб. Василий Курочкин мне и теперь еще не заплатил долга за 1866 и 1867 гг.-- рублей 50; Владимир <Курочкин> -- за статью в "Невском сборнике" и теперь должен 50 руб. Они, кажется, вовсе не хочут платить.

В это время Некрасов стал советовать мне писать для Краевского роман. Я сперва не согласился, но он убедил меня тем, что я в своем романе могу не изменять своих убеждений и направления, что Краевский плотит хорошо, и что Краевский прогнал Соловьева и Авенариуса.[2] Краевский меня принял любезно. Это -- аристократ, который редко и официально видит бедных литераторов. Я ему отдал "Николу Знаменского" и "Тетушку Опарину". Оба рассказа он хотел напечатать. Первый напечатал, но тут Некрасов стал сбивать Краевского передать ему "Отечественные Записки" и просил меня написать роман. Я начал "Где лучше?" -- продолжение "Глумовых".[3]

Дело Некрасова с Краевским тянулось месяца два, и в это время я был в затруднении, потому что нуждался в деньгах, посылая часть заработка жене, которая писала, что она нездорова, простудилась, говорит шопотом, и ее доктора не выпускают из квартиры. Раз даже Благосветлов сам заходил ко мне и просил у меня роман, но я стал просить у него 75 руб. за лист, он не согласился. Наконец, дело Некрасова с "Отечественными Записками" состоялось, и я стал прилежно работать с романом, получая от Некрасова в долг по 50 руб. в месяц. Очерк об евреях Некрасову не понравился. Я его переделал. Он хотел напечатать -- где будет свободное место, но потом, в апреле, я его взял, и он теперь у меня.[4]

В январе я перешел на Обводный канал по совету Комарова, у которого там был кабак.[5] Там я запил и попал в часть,-- это обстоятельство описано подробно в нигде ненапечатанной рукописи: "Филармонический вечер".[6] На этой квартире я только в половине февраля принялся за вторую часть романа.

Кроме этого, жена моя разыскала в моих приходо-расходных книжках мои грехи и стала писать мне отчаянные письма <...> {<Несколько строк опущено нами.>}

На набережной Обводного канала мне впервые пришлось познакомиться ближе, чем кому-нибудь, с петербургскими рабочими. Это -- народ забитый, не могущий заявить своего протеста, потому что между рабочими нет единства и существует забитость исстари. Для рабочего человека в Петербурге нет никаких развлечений, и поэтому они должны все свободное время употреблять в кабаках. Нынче в газетах печатали, что для рабочих на Царицыном Лугу основаны народные праздники без водки, но я там не бывал и думаю, что эти официальные праздники, начальством устраиваемые, привлекают массу портных, сапожников и других мастеровых, живущих вблизи Царицына Луга. Но я спрашивал живущих на Обводном канале, они говорили, что не были; большинство говорили, что они работали, а если бы <и> знали, то не пошли бы. У нас в газетах существует мнение, что для рабочих непременно нужно основать народные театры. Вещь хорошая, но если их устроить за две-три версты, то туда будут ходить живущие вблизи. Да и какие это народные театры, если с первого же раза для порядка заведут везде полицию? На что я уж имел деньги больше рабочих и пользовался временем, как мне угодно,-- и тут мне не хотелось ехать в театр, потому что я бы мог издержать напрасно деньги на извощика и не достать билета. Не получая газет, я бы мог попасть на дрянное представление. Еще в 1864 г. я узнал, каково человеку, не знающему театральных условий, человеку, редко бывающему в театре, попадать в театр. Когда моему хозяину[7] хотелось идти в театр, он не знал, что играется сегодня, и вечером мы шли в театр, но там доставали -- в Александринке -- или ложу против люстры или за 20 коп. место в самом верху, где, кроме спин и голов зрителей, не видели даже не только что сцены, но и большей части партера; а так как вокруг нас говорили, то мы на сцене ничего не слыхали. Что касается до Мариинского и Большого театра, то туда нужно-за билетами идти заблаговременно, да и там кассиры смотрят на личность. Там около кассы постоянно толпится народ, и кассир отдает предпочтение человеку, хорошо одетому и назойливому. Я несколько раз испытывал поражения, и у кассы не видал ни одного мужика. Мужики иногда стояли на подъезде; внутрь их не пускали сторожа из опасения, чтобы они не обокрали. Иной бы и хотел быть в театре, да боится пробираться до кассы; его еще и не допустят до кассы. Поэтому нечего говорить о том, что наш народ -- мужичье, не ходит в театр. Сколько раз я ни бывал в театре, я только и видел там торговцев, немножко самостоятельно работающих портных, кузнецов и наемщиков в рекрута с кабатчиками.

Квартира моя была холодная до того, что я должен был согреваться водкой, а потому и неудивительно, что я никуда не выходил из нее и даже считал за благо ездить в Царское к шурину, но и там мне надоедало. Хорошо еще, что я с шурином ездил по деревням и даже помогал ему продавать имение Демидова в Сиверцах; но сам себе не купил ничего.

К пасхе я романа не кончил и решил окончить его в Бресте. Некрасов обещался начать печатать его в июне, а об евреях -- поместить в апрельской книжке.[8]