Ещё о госпитале. Начальником терапевтического отделения был (кажется капитан) Рогинко Евсей Михайлович. И врач, как говорится, от Бога, и высоких достоинств человек. А я ему своей жизнью обязана, так как именно он чуть ли не в последний момент своей пытливостью, знанием и ответственностью буквально выхватил меня из смерти. Но об этом, если к слову придётся – потом.
Ординаторами в этом отделении были вольнонаёмные врачи - я и Раиса Константиновна (по паспорту –Хусаиновна) Салимжанова. Немного постарше меня, фронтовичка, жена начполитотдела дивизии (Косович – белорус), мама очаровательной семилетней девочки и сама собою очень хороша своей восточной красотой. Хороший врач и человек хороший. На наших именах и отчествах - Мария Борисовна и Раиса Константиновна в спешке бывало нередко очень забавно, «спотыкались» (иначе не скажешь) вечно спешащие в силу загруженности медсестры. Когда, по их мнению, необходимо было вмешательство врача (то ли по специальности, то ли в силу авторитета) забегая в ординаторскую, в спешке обращались: Раиса Мариса...нет ... Мариса Бориса...Ой, извините,,, и только потом называли правильно. Иногда в такой ситуации после первой оплошности мы им подсказывали вторую. До сих пор помню эти забавные эпизоды.
В отделении – обычная повседневная работа, да ещё периодически (по графику и не так уж часто) – дежурства Самым неприятным в дежурства было то, что после двенадцати ночи электродвижок временами отключался, и работать приходилось при керосиновых лампах. По окончании дежурства врач – военный или вольнонаёмный - на пятиминутке полагалось рапортовать начальнику госпиталя. Не могу уже вспомнить его имя и отчество (всё же мы – соседи), но зато вспомнила такую мелочь. Однажды я, успев перед дежурством забежать в парикмахерскую и срезала (второй раз в жизни) свои косы. После дежурства, как положено на пятиминутке, выступила вперёд, отрапортовала. И, вместо привычных заключительных слов начальника, услышала добродушно-начальственное: «Всем вольнонаёмным подстричься под Галембо!» - Редченко всё замечал.
Вольнонаёмных врачей в госпитале было всего четыре. Кроме нас с Раисой Константиновной, в лаборатории работала жена нашего начотделения Рогинко, и в хирургическом отделении – Мария Дмитриевна Гогуа (собственную ее фамилию не помню) – тоже жена военнослужащего, стоматолога из Грузии, фронтовичка, хороший, опытный хирург, несколько грубовата в манерах, с сильно прокуренным голосом, мама очень милой пятилетней девочки – Юриной подружки и покровительницы – Иринки (Только Юра называл её не «Иринка Гогуа», а «Иринка Игого»).
С семейством Гогуа мы жили в одном доме. Наверное, когда-то наши квартиры были одной большой квартирой, так как наши входные коридоры двери были из противоположных сторон дома – квартиры были точным продолжением друг друга и разделялись сравнительно тонкой стеной, хорошо звукопроводящей – в отличие от соседствующих стен.
Когда Иринка Игого пришла к нам домой впервые, то, оглядев квартиру, философски заметила: «А вы что – начальство?!» . Я спросила: « Почему ты так подумала, Ирочка?» А она – степенно так: «Мама сказала, что две комнаты дают только начальству (у них одна комната на троих, у нас – две на шестерых. У иных вообще где-то в частном секторе на съём). С квартирами было трудно всегда.
И девочка Иринка – прелесть. И родители – чудо, Мы с ними нередко хаживали в город в кино) хотя и Мария Дмитриевна, и сам Гогуа – совсем разнохарактерные люди. Как-то мы с четой Гогуа отправились вечером в кино. С Иринкой дома оставалась пятнадцатилетняя девочка Клава – она нередко приглядывала за ней в отсутствие родителей. К моменту нашего возвращения обе, по-видимому, крепко спали, так как в нашем коридоре слышны были сильные удары в наружную дверь их квартиры, добросовестно запертую Клавой. На каком-то этапе грузинское терпение кончилось, и Гогуа вышиб дверь.. Но и дверь в комнату оказалась добросовестно запертой. Нам всё слышно, но мы ничем не можем помочь. Тем временем на повторный стук в дверь откликнулась отчаянным, испуганным плачем Иринка. А Клава всё спит.
Услышав плач Иринки, нежно любящий её отец ласковым голосом стал успокаивать её: «Ириночка, гэнацвалэ, не плачь! Твоя папа пришёл. Твоя мама пришла. Разбуди Клаву!» Не знаю выполнила ли Иринка эту просьбу, но она продолжала плакать, а Клава – спать. И тут басовито вмешалась Мария Дмитриевна: «Ну чего ты ревёшь? Сказали тебе – мама и папа пришли. Разбуди Клавку и перестань реветь!»
Марию Дмитриевну сменил ласковым голосом Гогуа: «Иринка, гэнацвалэ, нэ плачь, прошу тебя. Возьми табуреточку, поставь к двери, залезь на нэго и сними крючочек. Нэ плач, гэнацвалэ, сделай что папа сказал.» Но Иринка продолжает плакать, и родители, каждый по-своему, успокаивали, уговаривая разбудить Клаву. Вконец потеряв терпение, Гогуа кричит: «Иринка, гэнацвалэ! Подойди к Клавке, укусы её! Ущипны её!»
Советы такого рода повторялись в разных вариантах, вызывая у нас сочувствие и смех - а помочь невозможно. Уже не знаю, отчего, но Клава проснулась – прекратился Иринкин плач и умолкли голоса старших Гогуа. Клаве после этого Иринку больше не доверяли – поплатилась девочка за свой крепкий сон потерей хотя и не дефицитного, но всё же рабочего места.
Свободное копирование
