В зимний сезон 39-40 годов в Москве уже выступал приехавший из Львова джаз-оркестр прославленного трубача Эдди Рознера, и москвичи пели популярную тогда песенку "Во Львове идет капитальный ремонт". На Кузнецком мосту продавалась польская посуда. Мама как-то принесла необычную и не нашу чашку с блюдцем. Она была из приятного оранжевого стекла с перламутровым переливом, на маленькой фигурной золотистой наклеечке что-то было вытиснено по-польски... У нас стеклянные чашки не делались.
Пришла в Москву и польская мода. Женщины стали носить головные платки и косынки. Это было для меня удивлением: как же так, Польша ведь только-только была заграницей, буржуями, а у них носят платки? У нас платки носят молочницы, дворничихи и, вообще, деревня. По моим тогдашним представлениям мода — это только для богатых, то есть для буржуазии, и они, я имел в виду капиталистических дам, конечно, должны ходить только в шляпках, с какими-нибудь особенно широкими полями и с перьями. Демократизм их моды был непонятен. Зато была понятной позиция мамы: она не поддалась на их моду и продолжала носить шляпку!
Подходя к концу этой главы, я хочу себе самому, теперешнему, попытаться объяснить самого же себя, но тринадцатилетнего. Ощущение гармоничности мира и правильности всего происходящего было удивительным. Во-первых, я чувствовал себя свободным. Конечно, если не считать давления родителей. Мой одноклассник Фимка как-то заметил:
— Я сказал маме с папой, что они, как два сапога-пара, и оба жмут. Думал, что мое остроумие оценят, а они даже не улыбнулись. Не понимают!
А свобода была в свободе выбора. Я не ощущал давления ни от кого: в октябрята я сам пошел, даже просился, в пионеры — тоже, в военно-морской кружок сам, в Дом пионеров — тоже сам. И в библиотеки сам записывался: сначала в школьную (правда, тут мне отец посоветовал), потом в бывшей церкви напротив дома, а когда церковь сломали, записался в ту, которая рядом с "Красными Текстильщиками"18 была. И, вообще, кто бы мог мне запретить думать о том, о чем я хотел!
Во-вторых, я ощущал равенство, привычное и даже будничное. Я уже упоминал, что в классе никому просто неинтересно было знать, кто у кого родители и кем они работают. Мало того, я даже толком и не знал, чем занимается Александр Титович, Вилькин отец, или Виктор Никитович — Никиткин! Важны были лишь события, в которых они участвовали, например, в Революции или Гражднской войне. В седьмом классе к нам пришел новый ученик Толька К. Это, пожалуй, был единственный случай, когда мы узнали, кто у него отец и узнали очень быстро. А объясняется все очень просто: Толька жил в Доме писателей, который незадолго до этого построили рядом с нашей школой. Значит, его отец писатель. Только и всего. Правда, Толька К. вызвал интерес у девчонок, но по совсем другой причине: он был красив!
Наконец, у меня было еще чувство, я бы его назвал так, готовность к будущему. Эта готовность накапливалась исподволь, постепенно переходя из сознательной в подсознательную. Конечно, она была наивной, но и одновременно удивительно мощной. Максимально упрощая дело, можно сказать, что общий пионерский призыв тех лет "К борьбе за дело Ленина-Сталина будь готов!" превратился в индивидуальный, личный, мой отклик: "Всегда готов!". Вдобавок я был политически подкован и считал, что у меня не может быть ни пережитков, ни родимых пятен капитализма. Одновременно с этим, если говорить о сознательном, я был убежден в том, что в руках вождя, партии большевиков, государства и народа, проще говоря у нас в руках, есть наука побеждать. И если мое тогдашнее мировосприятие кажется загадочным, то сейчас я в состоянии предложить самому себе отгадку. Она в том, что свою самую обычную искреннюю веру я считал последним достижением науки. Для меня, скажем, расхожее тогдашнее выражение "по последнему слову науки и техники" и сентенция о социализме, который "из утопии превратился в науку", были как бы равносильными. Все верно: вначале было слово, точнее — магия слов.
Пусть не создадут все эти рефлексии впечатления, что я был созерцателем. Нет, я был обыкновенным мальчишкой, активно действующим в реальном мире, который я считал гармоничным. То, о чем я пишу, не перечень каких-то внешних событий и, конечно, не семейная хроника. Я пытаюсь пройти путь, по которому шло мое политизированное сознание. В этом весь смысл моих записок.
Свободное копирование
