По желанию матушки иногда я оставалась у нее ночевать. Спала я в ее комнате, на одной постели с старшей сестрой Вадима Оленькой, которую очень любила.
29 июля, только что все легли спать, как послышалось в доме движение, затем шум и радостный крик: "Доша, Доша!" (так называли в семействе Диомида). Матушка торопливо встала с постели, накинула на себя копот и поспешно пошла встречать Диомида; за ней, набросивши на себя платье, побежала Оленька, сказавши мне: "Одевайся скорее, Таня". Оставшись одна в темноте, я встала с постели, надела на босую ногу башмаки, а на себя свою холстинковую блузу и, стоя у кровати, раздумывала, идти ли ко всем или остаться тут, как услышала за дверью юный, твердый голос Диомида: "Где же Таня? -- говорил он. -- Представьте меня ей". С этими словами дверь в спальную растворилась, и при свете свечи, горевшей в другой комнате, я увидала высокого, стройного молодого человека, в голубом мериносовом бешмете, с серебряными снурками.
Я стояла у кровати, чуть дыша от душевной тревоги. "Это невеста Вадима, -- сказал Диомид, быстро подходя ко мне и ласково, протяжным голосом добавил: -- Какая крошка!" (так названье крошки он и оставил за мной)
Его тихий, кроткий голос успокоил меня несколько.
-- Что же это мы остаемся в полутьме, -- говорил Диомид, -- пойдемте на свет, дайте нам познакомиться, -- и, взявши меня за руку, привел в диванную, где сестры уже встали, были одеты, все семейство сошлось и во всех комнатах горели свечи.
Не опуская моей руки, Диомид пристально посмотрел на меня и, улыбнувшись, сказал:
-- Мне кажется, я увидал вас после долгой разлуки, а вам?
Взглянувши в глаза Диомиду, устремленные на меня с той нежностью, с которой смотрят на симпатичного нам ребенка, ответила тихонько:
-- Также.
-- Что же это,-- весело продолжал Диомид, крепко пожавши мне руки, -- мы точно чужие, говорим друг другу вы, ведь мы с тобой свои, друзья, милая крошка Таня, не так ли? да?
-- Да, -- отвечала я и, придумывая, какое бы название прибавить к имени Диомида взамен данного им мне прозванья "крошка", всматриваясь в него, как-то безотчетно, не подумавши, добавила: -- Прелесть Доша.
И действительно, Диомид был очень хорош собою. Взор его темно-карих глаз был полон огня и задушевности. Довольно большой рот с полными губами выражал сильную волю, энергию и мужество, между тем как в улыбке и в нем во всем разлита была та ясность и та детская грация, которая влечет, вызывает доверие. Когда он говорил одушевленный какой-нибудь идеей, в голосе его и во взоре было столько искренности и обаяния, что многие покорялись их влиянию. При светлом уме он был глубоко религиозен. Из этого основания истекал весь образ его жизни. Диомид нежно любил мать и все семейство свое, с чувством вспоминал о своем детстве, о лишениях, на которые обрекала себя мать его ради детей своих, о жертвах, приносимых братьями и сестрами, и всегда говорил, что семейству своему он обязан лучшей частию самого себя. В семейных отношениях он видел основу гражданского общества и смотрел на них с большим уважением.
К недостаткам Диомида можно отнести чрезмерную вспыльчивость. Вспыливши, он забывал все. Глаза его, сверкнувши, потухали, становились грозны и темны, огонь сосредоточивался в груди. В спорах иногда он до того разгорячался, что иногда разрывал на части носовой платок.
Свободное копирование
