"8 ноября.
Тверь. Кто, смотря здесь на Волгу, скажет, что это тот исполин, который орошает многолюдные губернии -- прекрасную часть России. Тысячи рек впадают в нее, как средство явиться в своем величии. Не так ли гений, обладающий средствами для своего развития, объемлет все, соображая, выводит новые средства, способствующие достигнуть цели. Если же железная рука обстоятельств стеснит его -- он погибнет в толпе. Пусть кипят благородные страсти, пусть творческий ум следит окружающее, погружается в соображения, страстность замрет под угнетающей бедностью, силы упадут, вырываясь из тяготящих рук ее; ум, лишенный средств развиться образованием, погрязнет в предрассудках; стремясь к новому, будет делать ложные выводы или найдет то, что давно уже было известно. Так, смотря на Волгу, мысль моя невольно перенеслась к гению. Да, гений, имеющий средства развиться, подобен Волге, вмещающей в берегах своих обширную массу втекающих в нее вод.
Цель гения не слава, а удовлетворение внутреннего чувства и блага человечества.
Медное. Ходил на кладбище. Это род мостовой: на каждой могиле два, три серых камня -- признак, где прах утраченного.
С какой тоской, с каким влечением идешь к могиле любимого существа, где хранится прах тебе священный...
Так бродил я с тоской у могилы моего отца. Горячие слезы лились на дерн, под которым хранятся его останки. Они и теперь льются при воспоминании о нем.
Со мной ехал испанец. Он горячился на дождь: "Если бы можно было, я бы заколол его кинжалом", -- говорил он. Бесился на дорогу, на экипаж, на то, что ехали, на день, на ночь, на то и на то, ну, словом, -- на все. Наконец ему пришла идея посердиться на меня. Я одним взглядом оледенил его испанскую кровь, и он целую станцию молчал и ни на кого не сердился.
Тверские равнины очаровательны! местами, как острова, темнеют рощи, виднеются берега Тверцы. Далее леса увеличиваются, равнина превращается в цепь холмов; центр их и главная возвышенность под Ижорской станцией. Тут видно как бы последнее усилие природы восторжествовать над низменностию, холмы исчезают, однообразные болота тянутся на сотни верст. Утомительно тяжело! и вдруг Петербург, рожденный гением Петра.
За Валдаем гряда холмов образует пространную ложбину, по которой, извиваясь, струится источник.
Я помню другие реки. Река с шумом несется под ногами и, дробясь, сыплется в бездну. Над ней гул тысячи молотков сливается с шумом воды. Вдали подернутые мохом скалы упираются в скалы, образуя цепи гор. Эти горные цепи высятся над облаками, оковывают свод неба и сливаются с дальней синей мглою. Душа скоро утомляется таким величием -- хочется отдыха и более кротких видов.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я люблю осень. Шелест падающих листьев, пожелтевшие поля, шум осеннего ветра отрадны мне. Может, уныние природы и вой ветра родственны моей душе; верно, на ней остался отпечаток моей печальной юности...
Твой навсегда Диомид.
P. S. Может быть, скоро пришлю тебе, друг и брат, журнал моего московского житья. Извини меня за поспешность, за все, за все и за дурной почерк".
Свободное копирование
