Прерванный разговор наш и отрывок из "Wahlverwandtschaft" Саша вписал в "брошенные листки" и добавил его новыми рассуждениями. Когда "брошенные листки" попали мне в руки и я перечитывала их, утро это прошло перед внутренним взором моим со всеми впечатлениями,
"Странное дело, -- так продолжается прерванный разговор в "брошенных листках", начинаясь от ньюфаундлендских собак, -- вы слышите за стеною песню -- и вам сейчас воображение представляет деву, которая поет, непременно прекрасную, одушевленную; а когда читаете книгу, оттого ли, что уж есть материальная опора -- эта бумажная подкладка для мысли, о писавшем никто не думает, словно книга, как плесень, выросла из воздуха. Мало этого, если песня грустна, вы верите, что поющей грустно; а сочинителю никогда не дозволяют в самом деле иметь тех чувств, которые он высказывает. Ежели же находятся люди, которые дают себе труд представлять автора, то представляют его себе по своему вкусу, и его же после винят, ежели он не таков. У меня есть знакомый, который пламенно любил Гюго до поездки своей в Париж; а как увидал, что его ланиты не покрыты бледностью могильной, что его глаза не восторженны, так он и перестал в него верить. Еще слово... а уж как дойдет до того, что я восторг свой, мысль свою буду продавать за пять рублей ассигнациями, то есть без вычета лажа, за пять рублей семьдесят пять копеек, тогда всякая охота писать пропадает. Разумеется, человек, который покупает фунт сыра и мою книгу, имеет полное право требовать, чтобы сыр и книга были по его вкусу; имеет право обругать лавочника и меня, ежели ему за его пять рублей дано не то, чего ему хочется. Дивятся, зачем адепты прятали свою науку. Я больше дивлюсь решительности поэтов, которые внутреннейшую мысль свою дают толпе, а толпа, как обезьяна Крылова, понюхает, перевернет -- и бросит. Сколько раз бывал я болен душой в театре при представлении Шекспира и Шиллера. Раз давали "Разбойников": я, задыхаясь, смотрел на эту юношескую поэму, на это страдание Шиллера, принявшее плоть в Карле Море, на этот разврат его века, принявший плоть во Франце, -- как почтенный сосед мой, через меня, громко спросил своего товарища:
-- Как вы думаете, неужели столько ружей принадлежит дирекции?
-- Помилуйте, -- отвечал тот, -- разве вы по погонам не видите, что это солдатские ружья.
Я взглянул на моего соседа с полной ненавистью; но он так добродушно, так спокойно сидел на своем кресле, так пользовался своим правом в силу пяти рублей ассигнациями, что я, вместо проклятия, попросил у него понюхать табаку, хотя в жизни никогда не нюхал.
-- Ворошиловский, -- сказал он мне, поднося табакерку с растворенным ртом.
Куда приятно после этого писать. Слово живое -- то ли дело: оно свободно, вольно; это мое врожденное право, как песнь соловью, -- оно несется в воздухе, ему не нужно ни сплюснуться в тисках, ни втесниться на бумагу. Между книгой и речью все различие, как между нотами и музыкой... Между словом живым и мертвой книгой есть среднее -- это письмо".
Свободное копирование
