В старом доме (1828-1829) - 1

"Les premières amours".
Vaudeville en un acte {*}[1].
{* "Первые увлечения". Водевиль в одном действии (франц.).}

   Было холодное зимнее утро. День едва пробивался сквозь замерзшие окна. Они выходили на две противоположные стороны в палисадники и были до половины затенены кустарниками, запушенными снегом, что придавало комнате какой-то бледный, холодный оттенок. Ни один из учителей наших не приходил. Около полудня Саша спустился вниз и вошел в гостиную, где я сидела на диване, закутавшись в теплую шаль, и низала гранаты.

   Мой товарищ по воспитанию Саша остановился у стола против дивана и, смотря на мою работу с видом соболезнования, сказал:

   -- Охота вам тратить время на такой вздор. Отдайте кому-нибудь донизать ваши бусы. Неужели не найдете занятия подельнее? Вот мы с вами начали читать "Wahlverwandtschaft"[2], да не можем одолеть и начала. Я принес Гете, хотите продолжать? Да бросьте эту дрянь.

   -- Работа не мешает мне слушать. Садись и читай.

   -- Вы знаете, что я терпеть не могу мелкие женские работы, особенно в ваших руках. Они вам не к лицу.

   -- Что же мне к лицу, по-твоему?

   -- Мало ли что! малиновое платье, локоны по плечам.

   -- Кажется, вопрос был о занятиях? Не хочу слушать Гете. Убирайся.

   -- Ну, полноте сердиться! Бог с вами, нижите гранаты; они вам будут к лицу. Изгонять Гете не за что, он ни в чем не виноват. Слушайте, я буду читать.

   Он вынул из кармана небольшого формата том сочинений Гете, сел на диван и, медленно развертывая книгу, говорил:

   -- Гете сравнивают с морем по широте и глубине гения, на дне которого сокровища. Быть может, но я лучше люблю Шиллера -- эту германскую реку, этот Рейн, льющийся между феодальными замками и виноградниками, свидетель Тридцатилетней войны, отражающий Альпы и облака, покрывающие их вершины[3]. Или я еще не дорос до Гете? Быть может; но нет, у него в груди не бьется так нежно-человечески сердце, как у Шиллера. Шиллер с своим "Максом", с своим "Дон-Карлосом" всегда будет мне ближе.

   -- Посмотрим, что нам скажет Гете о "Wahlverwandtschaft".

   Только что мы прочитали начало разговора между Эдуардом, Шарлоттой и архитектором о химическом сродстве, как в гостиную вошла Луиза Ивановна. Она объявила нам, что Иван Алексеевич сбирается ехать с нами во французский театр и уже отправил Егора Ивановича взять ложу в бельэтаже, поближе к сцене. Я этому очень обрадовалась, а Саша, не отнимая глаз от книги, сказал тоном пренебрежения:

   -- Какая это там идет пьеса такая, что и папенька сбирается ее смотреть?

   -- А вот, если желаешь знать, -- отвечала Луиза Ивановна, -- прогуляйся наверх, там у папеньки лежат газеты, ты и посмотри.

   -- Благодарю покорно, -- сказал Саша, -- уж пусть лучше мне это будет сюрпризом. Не понимаю, -- продолжал он с недовольным видом, -- что за охота разъезжать по театрам в такой холод. Папенька круглый год сидит безвыходно в жарких комнатах, в теплом халате, в валенках, -- и вдруг, откуда рысь взялась, не боится ночью ехать в театр и на морозе ждать экипажа. Удивляюсь! и кто это натравил его на театр. Ложи в маленьком театре тесные, нас толпа -- духота будет страшная.

   -- Да ты не езди, сделай милость, -- возразила Луиза Ивановна на ворчанье Саши, -- плакать не будут. Обойдутся без твоего драгоценного присутствия. -- И, оборотясь ко мне, продолжала: -- Утром был у нас сенатор, хвалил французскую труппу и пьесу, которую сегодня дают. Он советовал свозить нас посмотреть ее. А вашей милости, -- сказала она Саше, -- сенатор возьмет кресло рядом с собою.

   Это примирило Сашу с поездкой в театр.

   Когда Луиза Ивановна ушла в свою комнату, Саша принял строгий вид, какой обыкновенно принимал, готовясь сделать мне поучение или отдать приказ, и сказал:

   -- Нарадовались поездке в театр -- и довольно. Теперь уделите внимание Гете.