И вспомнила . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . .
Про бесконечное стремленье
И юной мысли пробужденье.
В мае приехала в Москву сестра моего отца -- Прасковья Ивановна, чтобы взять меня из пансиона и отвезти к своей матери в Кашинский уезд, в сельцо Наквасино.
Тетушка была девушка пожилая, среднего роста, с добрыми, несколько насмешливыми голубыми глазами и довольно приятным лицом, слегка испещренным мелкими рябинками. По обеим сторонам ее лба сбегали белокурые локоны, поддерживаемые маленькими черепаховыми гребеночками. Одевалась она большей частью в распашные капоты с двумя воротниками, густо обшитыми оборками, что придавало ей какой-то махровый вид.
Я эту тетушку знала очень мало и боялась ее.
Пока Прасковья Ивановна разговаривала с m-lle Воше, я связала в узелок свое белье и платья и стала выбирать из своего учебного столика книги, тетради, знаки дружбы, в виде перьев, перевитых разноцветными шелками с серебряными и золотыми ниточками, колечек из конских волос и бисера. Наконец вынула небольшой альбом, в нем между прозы и стихов были нарисованы миртовые ветки, стрелы, пылающие сердца, на одном из цветных листочков изображена была переломленная сосна, с надписью: "Растет, цветет, умрет -- в вечность упадет"; а на другом -- ручей, разделяющий два дерева, и под ним стихи:
Ручей два древа разделяет.
Судьба два сердца разлучает...
Твой друг Саша Воейкова.
Над этими стихами я поплакала -- Саша Воейкова считалась моим другом; она только что уехала на вакацию в деревню, перед отъездом поклялась вечно любить меня и переписываться. Глядя на меня, поплакали и некоторые из воспитанниц. Сборы мои к отъезду прерывались прощаньем с подругами, мы то крепко целовались, то обнявшись ходили по зале и дортуарам и вели грустные разговоры, с слезами и вздохами. Когда наступила минута отъезда, прощанию не было конца. "Довольно, -- сказала тетушка, -- пора ехать", и, взявши меня за руку, повела к выходным дверям, за нами двинулись все воспитанницы; когда я, с тоской в душе, медленно сходила с высокой лестницы -- до меня донеслись еще из-за полуоткрытой двери знакомые голоса: "Прощай, Танечка, прощай!"
Прощай, полудетская жизнь, не омрачаемая ни условиями света, никакими заботами и мелочами. В памяти моей проходили картины этой уходившей в даль жизни, и мне все больше и больше становилось жаль ее.
В карете я прижалась в уголок и закрыла платком лицо, чтобы не было видно катившихся по нему слез. Тетушка молчала, оставляя меня переплакаться. Мало-помалу, еще глубоко вздыхая, я стала заглядывать в опущенное окно кареты. Мы проехали несколько улиц и переулков,-- наконец в отдаленной части города карета остановилась у подъезда небольшого деревянного домика, в котором жила родственница моего отца с своим мужем. Это были люди небогатые, добрые, простые, домик принадлежал им. Тетушка, приезжая в Москву, всегда у них останавливалась, за что привозила им из деревни полотна, ниток, меду, варенья и других деревенских гостинцев. Родственники только что не носили на руках тетушку. Они нас встретили на крыльце.
Когда мы вошли в маленькие комнаты, они показались мне меньше и теснее, нежели были действительно, после обширных комнат пансиона. Родственница, видя мою печальную физиономию и заплаканные глаза, желая развеселить, шепнула мне на ухо:
-- Погоди-тка, Танечка, чего тебе накупят, ведь папенька-то твой прислал тебе пятьсот рублей на окопировку.
Я посмотрела на нее с изумлением и нисколько не утешилась.
Свободное копирование
