Как ни хорошо мне было у княгини, но мне еще больше нравилось бывать в доме Ивана Алексеевича не потому, чтобы там было мне лучше, но там был маленький товарищ, с которым уже зарождалось у нас взаимное сочувствие, сверх того во всем доме веяло чем-то, чего не было ни в нашем доме, ни в доме княгини, чего я тогда не умела еще определить, но чувствовать уже могла.
В семействе княгини строго держались старинного русского барства с правилами набожности, обычаев, нравственности, семейных и общественных обязанностей и приличий, сжимавших желания, волю и искренность, хотя на меня последнее не распространялось, но оно веяло во всем: в чинности, в тоне, в приемах и в словах.
У Ивана Алексеевича преобладал над всем процесс капризного человека, оригинального деспота, но семьи того времени, начинавшей отживать, давившей тысячью условий взаимных отношений и условий общественных приличий, там не было. Даже воспитание Саши, не втесненное в какую-либо теорию, давало свободу развиваться естественным силам и способностям. Все это содержало в себе свежие начала жизни новой.
Когда Луиза Ивановна уезжала за мною в пансион, Саша ждал меня не отходя от окна, выбегал в переднюю навстречу, брал за руку и тащил к своим игрушкам, к своим книжкам, и мы заигрывались или зачитывались до обеда. Обедать шли наверх, там в большой столовой находили Ивана Алексеевича и сенатора. Саша, держа меня за руку, подводил с ними здороваться. Иван Алексеевич серьезно произносил: "А! Танюша!" -- и допускал приложиться к его обеим щекам. Сенатор, добродушно улыбаясь, с разными забавными восклицаниями, делая уморительные гримасы, обнимал меня. За обедом меня сажали рядом с Сашей. В продолжении обеда Саша имел привычку иногда под столом держать меня за руку, чтобы я не ушла.
Свободное копирование
