Дневники Николая Добролюбова - 70

26 <января>

<...> Вечером я решился читать Тургенева и взял первую часть.[1] После Ваньки[2] зажег я свечу и читал одну повесть за другой -- до половины третьего... Мне было ужасно тяжело и больно. Что-то томило и давило меня; сердце ныло -- каждая страница болезненно, грустно, но как-то сладостно-грустно отзывалась в душе... Наконец прочитал я "Три встречи" и с последней страницей закрыл книгу, задул свечу и вдруг -- заплакал... Это было необходимо, чтобы облегчить тяжелое впечатление чтения. Я дал волю слезам и плакал довольно долго, безотчетно, от всего сердца, собственно по одному чувству, без всякой примеси какого-нибудь резонерства. Переставши наконец плакать, я долго думал, что бы могло вызвать мои слезы, но решительно не мог указать на что-нибудь определенное. Общее впечатление, прибавившееся к моему и без того напряженному, томительному настроению, -- вот и все... <...>

Сегодня Ванька с утра бесился на что-то, и гнев его пал на Львова и Шемановского, которых он обругал за то, что поздно пришли вчера, и посадил под арест. Кричал он весьма сильно, и меня это страшно взбесило. Я видел в этом возможность возвращения прежнего деспотизма, от которого Ванька отстал было в последнее время. Я сообщил кое-кому спои замечания и нашел полное сочувствие. Тотчас было написано увещание к Ваньке, очень сердитое. Но Сциборский отсоветовал посылать его, сказавши, что все может теперь обрушиться на Львова и Шемановского, и советовал лучше обратиться к Вяземскому. Но я заметил, что Вяземского такими пустяками тревожить пока не следует... Желая дать все-таки щелчок Ваньке, я представил дело на суд самого Львова и Шемановского. Львов с великим самоотвержением даже потребовал, чтобы начали историю из-за его дела. Я было согласился, но из дальнейших разговоров увидел, что он находится просто под влиянием оскорбленного самолюбия и плохо понимает те соображения, из-за которых хлопочу я. Миша[3] принял дело вообще не с таким жаром,-- может быть, потому, что Ванька не так сильно оскорбил его... Во всяком случае, я не хотел оставить дело Ваньки без наказания, тем более что во многих и очень во многих видел какое-то острое раздражение, возбужденное новым припадком давыдовского самоуправства... Но, к счастью для Ваньки и, может быть, для меня, он сам одумался и убоялся слишком крутого поворота, какой хотел дать своему поведению в отношении к студентам. В половине третьего он призвал к себе пять человек, составляющих, по его мнению, соль земли институтской (Синев, Зыков, Вегнер, Черняковский[4] и -- к общему изумлению и особенно к моему собственному -- я). Он красноречиво, важно, долго нам толковал о чувстве долга. И, между прочим, высказал мысль, которая, собственно, была главною во всем рассуждении. "А вот, говорит, теперь поднимается ропот. Виноватые всегда ропщут, как будто с ними несправедливо поступают... А как же иначе быть? Я только докладчик министра; я делаю что приказано и должен смотреть за тем, чтобы и другие это делали". Ясно, что он хотел оправдать свое утреннее поведение, и позвал меня, между прочим, как человека, более всех способного вывести его на свежую воду и восстановить против него студентов... Затем после обеда он дождался Мишу и с ним долго и кротко беседовал, обещая забыть все, что было, и упрашивая его поберечь себя... Это меня еще более убедило, что Ванька струсил... Но, боже мой, какая схоластика, сколько официальной мертвенности, удушливой формальности во всей его логике... Зачем опоздал, должен знать свое время. Виноват не тем, что пять минут или десять просрочил, а тем, что своего долга не исполнил... "Умеренность и аккуратность!"[5] И как бы легко было исполнять все подобные приказания и учреждения, если бы человек был машиной... Но произвол наш не может пересилить природы... Вот уже сколько лет разные господа стараются нас сделать машинами, начинивши нас готовыми убеждениями, подчинивши строгой дисциплине, давши однообразные формы в самых разнообразных обстоятельствах жизни. Но человек все рвется наружу из-за автомата, и только порывы, разумеется, выходят неправильными, дикими, страшными... Точно как запруженная река, отыскивающая себе другое русло...