Дневники Николая Добролюбова - 71

28 <января>

Целый день проведя у Срезневского, я вчера сделал, однако, доброе дело... За чаем много говорили мы с ним о моих товарищах студентах, начиная с Бильдинского.[1] Срезневский не любит его, и совершенно справедливо... "Это человек с придурью", по удачному выражению Срезневского. Но особенно Измаил Иванович восстановлен против Мальма,[2] которого считает окончательно мерзавцем и даже не верит моему замечанию, что в нем много детского... "Нет, говорит, вы не знаете, значит, многого... Вы не видите, как он со всеми профессорами поодиночке говорит, как-то систематически, рассчитанно заискивая в них..." -- "И посмотрите: он вдруг как-нибудь выскочит первым..." -- "А отчего он у меня на лекциях не бывает?" -- "Кажется, бывает..." -- "Нет, уж я недели две его не вижу..." -- "Вероятно, какая-нибудь случайность. Он здоров и на другие лекции ходит..." -- "Я уже думал об этом, чтобы отметить его, что он у меня лекции пропускает..." Это ожесточение Срезневского для меня, собственно, довольно забавно. О Якове Михайловском[3] он сказал, что был им поражен накануне... "Я ему сказал, чтобы он взял во внимание путешествия на северо-восток в своем сочинении, -- и он теперь подошел ко мне после лекции и говорит, что он думал об этом, но это не входит в план его..." -- "Какой же план?" -- "Рассмотреть путешествия собственно..." -- "Да ведь это только форма -- а сущность та же; и там путешествие, только не отдельно, а как часть другого целого..." -- "Но я хочу говорить только о древних..." -- "Да и то древнее..." -- "Теперь много времени уйдет..." -- "Ну, это другое дело... Так вы как же ограничиваете свой предмет?" -- "О русских путешествиях, преимущественно древних". -- "Так как же это будет? Вы берете не все путешествия, а только некоторые (потому что путешествия на северо-восток опускаете), и из этого чего-то -- берете еще преимущественно что-то... Выходит, что-то в чем-то..." -- "Да я буду разбирать только путешествия в святые земли..." -- "Ну, с богом..." -- "Мне ужасно не понравилась, -- говорит Срезневский, -- эта увертливость, желание выставить себя не в том свете, как есть в самом деле..." Этот случай в самом деле хорошо рисует мелочный, пошленький характер Я. Михайловского. Я заметил Срезневскому, что Михайловский очень много работает, но он уже с недоверием спросил меня: "То есть как же работает?" -- "Я не знаю этого, но вижу, что он постоянно занят, пишет, и вы видели материалы, какие он заготовил" (а у Михайловского действительно исписано листов пятьдесят разными заметками о путешествиях)... -- "Да ведь это материал писца, тут нет живого знания, нет мысли... Выписки и извлечения делать совсем не трудно"... и т. д. Я, разумеется, не противоречил, потому что сам давно убежден был в том же самом, но и не подтверждал, потому что в этом деле легко мне было увлечься собственным эгоизмом и преувеличить глупость Михайловского... Поэтому я молчал... Но я сказал несколько добрых слов о Николае Михайловском, о Златовратском и Шемановском. Срезневский мало знает их и мои слова принял с полной доверенностью: надеюсь, что это со временем будет полезно, по крайней мере Михайловскому, которого характер я довольно подробно объяснил Срезневскому, разумеется, преувеличивая добрые стороны и едва упоминая о дурных, и то для того, чтобы они не поразили неожиданно Срезневского, если ему самому придется их заметить. Впрочем, о Златовратском я тоже говорил много и этого уже просто выхвалял, потому что в нем, вероятно, Срезневскому не удастся уже заметить дурных сторон... Таким образом, день мой сегодня не совсем потерян...

Щеглов передал мне сегодня, что Благовещенский виделся с Татариновым и Татаринов сказал ему, что мной очень доволен и Щегловым тоже доволен, только находит, что он несколько угловат, причем Благовещенский заметил, что он не ручается за Щеглова, потому что слышал о нем и хорошее и дурное также. Это со стороны Николая Михайловича плохо... Щеглову рассказывал это Михалевский.[4] Он же говорил ему, что однажды у Чернышевского Пыпин на вопрос кого-то о нас двоих заметил, что из меня, может быть, выйдет что-нибудь, а из Щеглова, кажется, ндчего не выйдет, потому что он только и умеет Ваньку Давыдова ругать и это его главное достоинство. Щеглов объясняет это тем, что он выразил уже Пыпину свое пренебрежение; но Благовещенскому он ничем его не выразил и, "вероятно, -- говорит он, -- Благовещенский слышал обо мне дурное от Пыпина". Все это, может быть, справедливо.[5] Но все-таки мне ужасно странно, почему Щеглов никому не внушает симпатии к себе и даже, напротив, отталкивает от себя всех, кто и сойдется с ним почему-нибудь?.. Должно быть, это заслуженная плата ему за презрение к человечеству, которое его окружает, и за отсутствие той высшей -- отвлеченной, но тем не менее широкой, горячей, сильной любви, которая в великих людях, обращаясь к высоким и святым целям целого человечества, оправдывает и искупает их презрение и ненависть к мелким, ничтожным личностям, встречающимся на их пути и бросающим под ноги их стекла и каменья, чтобы затруднить шествие. Положим, что Щеглов имел бы право презирать всех нас в институте... Хоть и это несправедливо... но положим... Но Чернышевского от не может презирать; он должен бы сойтись с ним, должен бы возбудить его сочувствие... А между тем и Чернышевский говорил мне как-то в половине декабря: "Я не знаю-с, Щеглов, может быть, очень хороший человек, приятель ваш, и все... Но мне кажется, что он как будто мало развит... Он похож на бойкого гимназиста, и как гимназист он очень замечателен... ведь он совсем не то, что вы... Он как-то довольно узко смотрит... С ним скучно быть..." И ведь в самом деле -- три года институтской жизни мало переменили Щеглова... Он и теперь почти тот же мальчик с претензиями, каким был при поступлении в институт... Он чрезвычайно умен, совершенно честен -- по крайней мере думает, что он всегда честен, а это уже много значит; но вместе с тем он горд и надменен до самообожания. Своей личностью он меряет все на свете... Это, право, жалкое состояние...