В 1966 году я работала в Республиканском театре русской драмы им. Лермонтова заведующей литературной частью. 11 октября того года по поручению главного режиссера театра я «залитовала» (получила цензурное разрешение к постановке) неопубликованную ранее пьесу известного драматурга и сценариста Александра Галича «Моя большая земля». Главный режиссер театра Абрам Мадиевский получил ее незадолго до того от знакомой московской театральной машинистки, снабжавшей театры новыми пьесами. О судьбе этой пьесы в театре «Современник» он ничего тогда не знал, а я и подавно. Но когда Галич вскоре стал опальным, я долго гордилась собой, тем, что, залитовав опальную пьесу, совершила подвиг. Хотя подвига никакого не было — просто никто в Министерств?, культуры Казахстана не знал, что «Моя большая земля» и есть та самая «Матросская тишина», которой должен был открываться театр-студия «Современник» и которая тогда, при рождении «Современника», была запрещена. Пьеса была написана Галичем вскоре после XX съезда. Точнее, по свидетельству самого Галича, пьеса была задумана и начата благословенной весной 45-го, а вернулся к ней и завершил ее Александр Аркадьевич уже после XX съезда, когда многое тайное уже стало явным.
Пьеса рассказывала о судьбе одной еврейской семьи — действие разворачивалось до войны, во время войны и после Двадцатого съезда. На улицу «Матросская тишина» возвращался из архипелага ГУЛАГа главный герой пьесы... По иронии судьбы, на той же улице была расположена и следственная тюрьма, где он сидел, так же называвшаяся — «Матросская тишина». Пьеса была, что называется, полностью «за советскую власть», но в ней было много горького юмора и просто трагических ситуаций. Историю ее запрещения рассказал сам Галич в повести «Генеральная репетиция».
Вскоре после того, как «Моя большая земля» была залитована, главный режиссер списался с Галичем, и уже в конце февраля 1967 года Александр Аркадьевич, получив командировку на студию «Казахфильм», приехал в Алма-Ату как сценарист. Приехал не один, а вместе с поэтом и сценаристом Евгением Аграновичем. Женя Агранович, мой давний товарищ по Литинституту, еще довоенному, позвонил мне в Алма-Ате и, конечно же, я позвала его и его почти незнакомого мне спутника в гости. Так и случилось, что первым домом в Алма-Ате, где прозвучали песни Галича в авторском исполнении, оказался мой.
С поэтами Евгением Аграновичем и Михаилом Львовским (впоследствии известным и очень хорошим кинодраматургом) мы подружились сразу же после моего поступления в Литинститут в 39-м, хотя они и были старше меня курсом. Они пригласили меня принять участие в капустнике, самодеятельном представлении на институтскую «злобу дня», и уже на вечере в честь 7 ноября я играла Гретхен в капустнике на вечную тему о том, как Фауст продает душу дьяволу. Фаустом, то бишь поэтом Брониславом Евгеньевичем Танком, Бронетанком, был Женя Агранович, Мефистофелем — Миша Львовский.
Весной 40-го года мы готовили к Первомаю новый капустник, что-то мне в нем не удавалось, и ребята повели меня «на консультацию» в знаменитую «в широких узких кругах» (а вскоре она стала действительно знаменитой в театральной Москве) Арбузовскую театральную студию. Она была создана драматургом Алексеем Арбузовым и режиссером Валентином Плучеком. Одаренная театральная молодежь на свои средства (отчисления от зарплат, стипендий или просто родительских денег на школьный завтрак) арендовала помещение для репетиций. Тогда, в апреле 40-го, это был спортзал школы на ул. Герцена, ныне снова Никитской, напротив Московской консерватории. Возможно, там я и увидела Галича впервые. А вот в спектакле. Город на заре», вскоре прогремевшем на всю театральную и студенческую Москву в сезоне 40/41 гг., я его запомнила. Пьесу писали сами студийцы, точнее, они сами придумывали своих героев — их характеры, судьбы и обстоятельства. Придумывали тех, кого хотели бы сыграть — первых комсомольцев, осваивавших Дальний Восток. Прообразом «Города на заре» был Комсомольск-на-Амуре. Галич талантливо и сильно сыграл комсомольского вожака, обаятельного демагога и фарисея, оказавшегося, конечно же, вредителем, «врагом народа». Спектакль имел сокрушительный и вполне заслуженный успех — все в нем было талантливо и не было случайных людей. Прошел он около двухсот раз, и студия, подготовив новый репертуар, в том числе и классические пьесы, вот-вот должна была получить статус профессионального театра. 21 июня 41 года один из новых спектаклей сдали Государственной комиссии (а может быть, Министерству культуры — я просто не знаю, как это тогда происходило). А 22-го, как поется в старой песне, «ровно в четыре часа Киев бомбили, нам объявили, что началася война...»
Этим завершилась судьба Арбузовской студии, большинство студийцев ушло на фронт, а вернувшиеся с войны разошлись потом по разным театрам. Пьеса «Город на заре» позже была поставлена Вахтанговским театром как пьеса А. Арбузова. Подарили ли оставшиеся в живых ее Арбузову, или произошло это как-то по-другому — я не знаю. Хотя они сами придумали своих героев, а записывал текст литературный совет студии, — огранивал ее, превращал в пьесу, конечно же, сам Арбузов. Впрочем, все это я знаю с чужих слов и не могу утверждать — было так или иначе. Рассказываю же это все и вспоминаю к слову, как предысторию моего с Александром Аркадьевичем Галичем знакомства. Возможно, я могла его встречать и в Сценарной студии Министерства кинематографии СССР, где через год после окончания Литинститута, в 46-м, я работала редактором, а он, к тому времени уже известный сценарист и драматург, наверно, бывал. Однако Галич, войдя в мою хрущевскую полуторку, сразу же меня «опознал», вспомнил, и между нами сразу же установились дружеские доверительные отношения. Наверное, не последнюю роль в этом сыграло и то, что Галич знал о моей судьбе от Жени Аграновича.
Женю попросили прочесть стихи, Галич пришел с гитарой. Я пригласила на «москвичей», а вернее, «на Галича», своих друзей: писателей Алексея Белянинова и Юрия Герта с женами, театроведа Людмилу Богатенкову, журналистку Рязанскую-Шухову — жену Ивана Шухова, главного редактора нашего «Простора» (самого его не было в городе в те дни) и, конечно же, своего главного режиссера Мадиевского и жену его, актрису Викторию Тикке, с которой мы, как фронтовички, к тому времени подружились и дружим по сей день. Был и драматург Михаил Роговой.
Неделей раньше из Югославии в гости к нам приехала моя свекровь Раиса Николаевна Морозова. Хотя она получала очень скромную пенсию, но немного гостинцев все же привезла, и они оказались очень кстати — виньяк, шливовица, «сухе месо» (копчености). Стол удался на славу. Но главным, конечно, были не яства, а песни. Помнится даже, что пили и ели очень мало...
Происходило художественное событие — поэт Александр Галич открывал нам душу. Гитарой он владел виртуозно, но намерено упрощал аккорды, привлекая внимание к тексту и к его звучанию. Исполнение было артистичным. Каждая песня — законченная драматургическая новелла-судьба. Пел он без устали — помню, начал «Гусарской песней» (о Полежаеве), потом прозвучали «Облака», «Старательский вальсок», «Ошибка», «Тонечка», «Больничная цыганочка», «Красный треугольник», «Закон природы», «Поезд» (посвященный Михоэлсу), «Аве Мария», «Песня-баллада про генеральскую дочь», «Про истопника», «Памяти Пастернака». Пел он, конечно, больше, чем я вспомнила, листая оглавление маленького его сборничка «Возвращение», изданного ленинградским «Киноцентром».
Он пел долго и безотказно. От вскипавших слез я не могла видеть реакцию соседей, но, думаю, она была такой же.
Не помню, кто принес магнитофон, но первая запись песен Галича, разошедшаяся вскоре по Алма-Ате, пошла от этого вечера. Мне тоже подарили пленку, но у меня не было магнитофона, и я ее кому-то отдала на время, так она и пропала.
А в театре готовились к постановке Галичевской пьесы — роли распределили, распечатали, раздали актерам, репетировать предполагалось на гастролях. В конце сезона Александр Аркадьевич снова приехал в Алма-Ату. В этот приезд он много пел в знакомых домах, была и встреча с коллективом театра. За чаем с пирожными одна из актрис, большая общественница, задавала Галичу вопросы на тему: «Почему вы не поете о положительном, о простых советских тружениках и передовиках?» Видимо, уже началось преследование его и его песен, знакомых, у которых он пел, стали приглашать в «органы», но меня не пригласили. Может быть, так и не узнали — все же у меня в гостях были хорошие люди...
Однажды я сказала Галичу: когда ваши песни начнут петь, а я убеждена, что это будет, о вас скажут — он был советским Беранже. Галич невесело усмехнулся и ответил:
«Вы так думаете, Руфь?..»
Свободное копирование
