Щепкой — в потоке - 149

Как раз в 63-м году Иван Петрович Шухов только что возглавил наш «толстый» журнал «Простор», собрав в редакцию и вокруг нее наиболее интересных литераторов Казахстана. И неудивительно, что Борис Слуцкий уже об этом знал. Удивило другое — он назвал несколько имен начинающих поэтов, расспрашивая о них. И я поняла потом, что в этом был весь Борис — судьбы поэзии и литературы всегда волновали его, как, впрочем, всегда волновали большинство настоящих литераторов. Но его интерес к тому, что происходит «далеко от Москвы» всегда был конкретным и насущным. Как всегда, по дурости я не записала наш разговор, и теперь мне трудно сказать, о ком и о чем была речь. Помню, что он назвал Переделкино, дачный писательский поселок, «золотой клеткой», говоря, что, поселив там в комфортабельных дачах талантливых писателей, «административно-командная система», как с легкой руки Г. Попова мы стали называть советское время, отлучила писателей от насущной обычной жизни народа. Рассказал мне с горечью и о том, как Илья Львович выступил против группы молодых талантливых поэтов, пришедших на гребне общественной волны, возникшей после XX съезда, чем чрезвычайно огорчил меня, так как я всегда любила в Сельвинском не только большого поэта, но и учителя и большого литературного деятеля, собирателя молодой поэзии. Таким же собирателем предстал мне тогда и Борис. Таким он и был всю свою жизнь.

Затем я приезжала в 68-м, 70-м, 75-м, но мы уже не встречались — то его не было в Москве: Таня болела, и он увозил ее на юг, в Крым, — то ему просто было некогда. Поэтому я не думаю, что он избегал наших встреч — подтверждение его доброго ко мне отношения, ко мне и моим стихам, — замечательное его предисловие к пятой моей поэтической книжке «Весна, лето, осень...» (своего рода «предварительным итогам»), вышедшей в Алма-Ате в 75-м году в издательстве «Жазушы». Предисловие Борис назвал «Юнга с нашей «Бригантины»», по строчке одного из моих стихотворений, начинавшегося как раз ею («...А я была на «Бригантине» юнгой...» Тогда, в 64 году, зазвучала по радио наша «Бригантина», песня Павла Когана, ставшая своего рода студенческим гимном в довоенной Москве, а к тому времени ставшая песней геологов, альпинистов и широко зазвучавшая не только по радио, но и по всей стране...

Цитировать предисловие Бориса Слуцкого мне здесь неловко, .да и ни к чему. Хочу лишь сказать, что оно лишний раз подтвердило, что немногословный, казавшийся суровым и резковатым, абсолютно честный поэт Борис Слуцкий оказался к тому же добрым и мудрым искателем и собирателем молодых поэтических сил. И хотя у меня уже не было формальных оснований относить себя к этой категории — начинала-то я давно, в 39-м году, — но, живущая в Казахстане, не так давно вошедшая в его литературный мир, литературное сообщество, сотрудничая с шуховским «Простором», я, конечно же, нуждалась в дружеской поддержке. Борис был верен себе — поддержал не столько словом, сколько — делом, своим добрым предисловием.

Каждый приезд в Москву я непременно звонила ему, и случалось порой, что мы подолгу говорили. В апреле 68-го Слуцкий спросил меня: «Как вы там себя чувствуете в прифронтовом городе?» Тогда действительно очень обострились отношения с Китаем, а от Алма-Аты до границы по прямой около трехсот километров. Но я, признаться, не задумывалась об этом в суете житейских дел. Правда, тогда, в апреле 68-го, я все же взяла с собой в Москву девятилетнего сынишку, и не только для того, чтобы познакомить с ним московских родичей, но и «на всякий случай» — а вдруг резко обострится ситуация с Китаем, и Алма-Ата и вправду станет «прифронтовым» городом...

Не помню, когда именно, но однажды случился долгий телефонный разговор о работе над стихами. Борис уверял меня, что я напрасно не предлагаю своих стихов московским редакциям. Я же, понимая всю тщету подобных мероприятий и отнюдь при этом не самообольщаясь, привела ему в пример судьбу одной, по-моему, очень талантливой поэтессы, которую тоже мало печатали, хотя она и жила в Москве... Потом я имела возможность убедиться, что много талантливых московских поэтов так и не получили возможности выйти к читателям, а если выходили, то лишь посмертными книгами стихов, как и та поэтесса, в частности. Борис на меня рассерчал, заявив, что ему, живущему в Москве, виднее, у кого больше оснований для публикации, но тут же стал мне и выговаривать: «Там, где нужно сделать семьсот вариантов стихотворения, я (он имел в виду себя) делаю семьдесят, а ты...» Тут я перебила — «Семь!..» «Если бы, — возразил Борис, — ты делаешь три-четыре». Возразить было нечего: он был, увы, прав!

Похожие замечания были и в тех немногих письмах, что он написал мне, в основном, это были ответы на мои письма. В одном из них, в ответ на мой лепет о загруженности бытом и т. п., он написал, что на Страшном Суде в Чистилище не будут приняты во внимание мои аргументы — почему именно не занималась я главным делом своей жизни, как должно. Хотя контекст этого замечания был шутливым, сути это не меняло, писал он всерьез, вовсе не иронизируя, ибо, как известно, был убежден в том, что «мелкие пожизненные хлопоты по добыче хлеба и деньжат к жизненному опыту не принадлежат!..»

Весной 77 года, в марте, я была в Москве, в Переделкинском Доме творчества, там и узнала о смерти Тани в эти дни. Позвонила Борису, но он уже был не в силах встречаться с кем-либо, кроме самых близких, и больше я его никогда не видела.

О его состоянии в последующие годы узнавала от общих друзей, приезжая или звоня в Москву Евгении Самойловне Ласкиной, Лене Ржевской. Бывая в Москве, не пыталась попасть к нему в больницу — годы и расстояния сделали свое серое дело — развели со многими и многими людьми из моей московской юности, а к «лику святых» — кругу близких Бориса — я никогда не принадлежала.

Но годы же и высветили истинное значение поэзии Бориса Слуцкого, с каждой публикацией все более полно значительно открывавшейся читателям. Стало совершенно очевидным, что Борис Слуцкий — основоположник того особого направления российской поэзии, где за жестко-сдержанной интонацией и почти прозаическим словарем пульсирует глубокий лиризм, подобный пульсации сердца. Органично честнейший человек и поэт, он не слукавил ни одной строчкой. Потому, может быть, и впал в тяжелую депрессию, казня себя за то проклятое, опрометчивое (и, как он думал, — из лучших побуждений) выступление против Бориса Пастернака... И смерть Тани оставила его один на один с великой бедой душевного разлада и одиночества... Сейчас уже нет в живых и Юрия Болдырева — критика, историка, друга и душеприказчика поэта Бориса Слуцкого. Но именно ему читатели обязаны новым открытием для себя поэта, который никогда не лицемерил и не врал себе, даже в те годы, когда публиковать всю правду было невозможно... Поэта, выдержавшего испытание временем, даже таким, как сейчас, когда мы узнали и продолжаем узнавать все новые и новые имена поэтов, известных ранее и неизвестных, писавших «в ящик», «в стол»... И далеко не всем из них удавалось так лаконично, жестко и точно воссоздать свое время, как это удалось Борису Слуцкому.

Нравственное значение его стихов возрастает с каждым годом. И год от года становится все значительнее, хотя последователей у него мало. По крайней мере, я знаю лишь двоих — поэта-фронтовика, незадолго до своей смерти пришедшего в поэзию Юрия Белаша, успевшего издать единственную книгу — «Окопная земля», и здравствующего поныне, слава Богу, друга Бориса — поэта Владимира Корнилова. Значение поэзии Бориса Слуцкого год от года все возрастает. Я же навсегда выбрала себе в Учителя товарища своей литературной юности и написала об этом стихотворение, которым, несмотря на все его несовершенства, и заканчиваю немногие странички своих несколько сбивчивых воспоминаний о поэте:

ПОЭЗИЯ

Борису Слуцкому

В этой «табели о рангах»

нет ни званий, ни чинов,

«представлений» нет пространных

и почетных орденов.

Не стоят в ней по ранжиру:

этот — выше, ниже — тот.

Есть бойцы и командиры,

и какой меж ними счет?

Командира выбирают по велению души.

По нему себя сверяют —

мысли, строки, веру в жизнь.

И воюют не из страха

(не за страх — за совесть бой!),

стяг простреленной рубахи

вскидывая над собой!..

Бой то яростней, то глуше,

но задача в нем одна:

человеческие души —

вот редут, и вот цена.

Бой уже столетья длится,

«вечный бой», прекрасный бой!..

И становятся страницы

и оружьем, и судьбой.

 1978.