Не помню, кто, скорее всего Эмка, Наум Коржавин, которого впервые после всего видела в 63-м, рассказал, что вместе с Сережей Наровчатовым Борис и, возможно, кто-то еще решили помочь Нине поступить в Литинститут, чтобы на законном основании бывать вместе с Сережей на семинарах Сельвинского. А так как Илья Львович как-то блистательно поведал нам о знаменитой волошинской мистификации с Черубиной де Габриак, из-за которой Волошин с Гумилевым почти что на дуэли дрался, то молодые поэты решили подшутить над любимым мэтром. Узнал ли об этом когда-нибудь сам Сельвинский, я не знаю, но Наровчатов в одной из своих документальных книг сам рассказал о Нине Воркуновой и этой мистификации. Я же здесь вспоминаю этот эпизод потому, что в нем принимал участие Борис, хотя и не знаю, какие именно из приведенных стихов написал именно он, да это, впрочем, не так уж и важно. Важно совсем другое — это еще одна краска, еще один «штрих к портрету» молодого Бориса Слуцкого, молодого и озорного, хотя мне он всегда казался таким серьезным и непререкаемым!
Бориса послевоенных времен помню смутно — знаю, что, вернувшись с войны, очень болел, кажется воспалением лобных пазух — фронтитом, жаловался на мучительные головные боли. Все это знала от Лены Ржевской и Дэзи Самойлова, которых изредка видела, а вот встреч с Борисом совсем не помню, — ив годы после войны, и до ареста.
Да и встречаться, видимо, было негде — я ходила на семинар издательства «Молодая гвардия», собиравшийся в одном из подвальчиков Политехнического музея, а он там не бывал. Позже, по службе своей в Сценарной студии, я была прикреплена агитатором по адресу Тверской бульвар, 25, то есть к общежитию Литинститута. Но и там он не бывал, а на Первое совещание молодых литераторов меня не позвали, и узнала я о нем уже после того, как оно прошло. Впрочем, я подробнее рассказывала об этом на других страницах...
Когда в конце 56-го меня полностью реабилитировали и я ринулась в Москву в надежде восстановить свою прописку и жилплощадь, я ни с кем из своих литературных друзей и товарищей не виделась, в том числе и с Борисом. Решив, не без основания, что литература и поэзия без меня обойдутся, я не искала этих встреч, утверждаясь в «жизни обычной», как я назвала впоследствии свою первую книгу стихов. Но вскоре выяснилось, что я без них обойтись не могу. Историю того, как я снова не попала, на этот раз уже на Третье совещание молодых литераторов в 63 году, я тоже рассказывала. Но в Москву я все же тогда поехала и вот тогда начала восстанавливать свои литературные дружбы, разыскала Бориса и даже побывала у него.
В 1957 году Слава Борисовна прислала мне тот знаменитый «День поэзии», где на обложке множество автографов поэтов, чьи стихи вошли в него... Там я прочла «Кельнскую яму» и «Лошадей в океане». Это было потрясением. Я поняла — эти стихи не просто «личная классика» поэта, но классика большой литературы, большой поэзии. Это была сама Правда и сама Поэзия. Потом я прочла почти все, что у него было издано, и почти все его сборники есть у меня, а два — даже с его автографом. Но эти стихи я все равно считаю одними из самых главных и в его поэзии, и во всей послевоенной литературе. Для меня они и до сих пор остались символами его поэтики и поэзии, хотя сегодня я уже знаю его «Неопубликованные стихи», посмертно изданные заботами его друга и душеприказчика, замечательного критика Юрия Болдырева, с которым, по существу, меня познакомил сам Борис. Но об этом чуть ниже.
Итак, я встретилась с Борисом Слуцким в 63 году у него дома. Позже встреч больше не было, кроме случайных в ЦДЛ в мои относительно редкие приезды в Москву в те годы — в 68 и 75-м. Но были и долгие телефонные разговоры, когда я приезжала, и немного переписки. Серьезный и подробный разговор как раз и состоялся в первую нашу встречу в 63-м. Я пришла к нему домой в маленькую квартирку в III Балтийском переулке. Разглядывать ее времени не было, я боялась отнять его у Бориса. Он познакомил меня со своей женой Таней. Запомнился нежный, какой-то воздушный облик очень миловидной женщины. Это было удивительно для меня — ведь я не помнила рядом с Борисом ни одной женщины в пору нашего довоенного студенчества. Впрочем, откуда мне было знать — мы были достаточно далеки в институтские годы и общались не в дружеских компаниях, а только на семинарах у Ильи Львовича или на поэтических вечерах, где выступали. Помню два таких вечера в 40-м — в Юридическом институте ив МИ И Те (Институт инженеров транспорта).
Таня была нездорова, извинилась, что не может принять участие в нашей беседе, ушла к себе. Я еще не знала тогда, что она тяжело больна. А Борис начал меня подробно расспрашивать не только о моих личных делах и жизни в лагере, но и о литературной жизни Алма-Аты, где я к тому времени прожила уже шесть лет. Меня удивило знание им многих имен и литературных обстоятельств, порой мне даже неизвестных...
Свободное копирование
