А потом мы встретились еще через десять лет, летом 58-го года на киностудии «Казахфильм» в Алма-Ате, где я работала в сценарном отделе. Я услышала: «Яра! Посмотри, посмотри, это же наша Руфь!» Таня Стрешнева, с которой я тоже была немного знакома все по той же цедээловской столовой, когда Таня еще не была его женой, окликнула меня. И потом я приехала к ним в горы, где Ярослав и Таня жили в одной из дач Совмина и переводили казахских поэтов. Тогда-то я и узнала о его судьбе: на фронте он попал в плен, сидел в Норвегии и совершил побег из фашистского концлагеря. Это много лет спустя был принят закон, по которому сбежавшему из плена полагался орден, а до самой смерти вождя всех племен и народов бывшие военнопленные считались преступниками и частенько попадали из фашистского концлагеря прямиком в наш. Когда арестовали Ярослава, не знаю — до моего ареста или после — но знаю, что получил он те же стандартные 25 лет ИТЛ. Точно знаю от жены его Тани, что тогда, в 58-м, двух вещей он делать не хотел — подавать заявление о реабилитации и вставлять потерянные в лагере зубы...
Его вскоре реабилитировали и без заявления, а когда мы снова увиделись в Алма-Ате в 61-м году, он уже был, как говорится, «при зубах». Тогда же, летом 58-го, прочитав по моей просьбе мою рукопись, он убежденно сказал — еще придет время лагерной поэзии, и тогда твои стихи займут в ней свое место. Но о своей жизни в лагере и о своих стихах, написанных там, о поэме — не сказал ни слова.
А в 61-м году, когда у меня уже готовился к изданию первый сборник, он снова приехал в Алма-Ату переводить друзей-поэтов, и, когда я попросила его прочесть уже собранную рукопись, он согласился, но сказал: «Только сразу отложи в сторону те, которые о любви, — я их читать не буду, у меня нет времени».
— Почему, Ярослав? — спросила я.
— Потому, что лучше Пушкина и Ахматовой, Блока и Есенина ты вряд ли напишешь. Пиши о своем времени и о себе. Будущим своим читателям мы будем интересны именно тем, что сумеем сказать о своем времени...
Это было так похоже на Ярослава, который и сам не опубликовал почти ни одного «любовного» стихотворения. Слово и дело — а делом его было высокое поэтическое слово, — у него никогда не расходились.
Сегодня его имя не на слуху — даже любящие поэзию все обращены лишь к поэтам «серебряного века». Но еще давным-давно Вениамин Каверин в своем несостоявшемся выступлении на том съезде писателей, который прошел в середине 60-х, в выступлении, облетевшем листками Самиздата всех, кому были небезразличны судьбы литературы, утверждал: «Литературный процесс непрерывен, и не было никакого перерыва на Революцию, и никакие изменения социальных формаций изменить этого не могут». Он выстроил тогда несколько цепочек-рядов, вернее — линий: критического реализма, «странной» литературы, романтизма. Тогда в одном ряду с именами Пушкина, Толстого и Достоевского он назвал А. Солженицына и несправедливо «сброшенных» ныне «с парохода современности» Ю. Трифонова и В. Семина, а продолжателем линии Гоголя чуть ли не впервые был назван М. Булгаков. К романтизму была отнесена работа Олеши и Паустовского. Возможно, там были названы и еще чьи-то имена, но запомнились мне эти. Я бы к романтикам добавила самого Каверина, а также Ю. Германа.
Время показало, что мудрый старый писатель был абсолютно прав. И скоро время покажет, что ни Павла Васильева, ни Бориса Корнилова, ни Ярослава Смелякова, ни тем паче — Михаила Светлова (я называю имена поэтов одного поколения) — нельзя и несправедливо выплескивать из купели российской Поэзии... Тем-то и хороша она, что, отторгая все надуманное и фальшивое, вбирает в себя все лучшее из истинно поэтического наследия. А для меня поэт-Ярослав Смоляков навсегда остался образцом честности и мужества в поэзии и в жизни. Не случайно единственная его поэма называется «СТРОГАЯ любовь».
И я счастлива, что в жизни моей, хоть и «по касательной», случились эти трое — большие поэты, истинные граждане своего Отечества, мужественные и честные люди — Ярослав Смеляков, Борис Слуцкий, Александр Галич.
Свободное копирование
