Как это странно ни звучит для читающего мою документальную повесть, я считаю себя везучим человеком, несмотря на цепь трагических обстоятельств моей жизни.
Мне всю жизнь везло на хороших людей, о многих я уже здесь рассказала. Хотя было их значительно больше, чем могут вместить эти страницы.
Предвоенная пора моей юности была богата не только бедой, но и радостью узнавания нового, радостью взросления. И потом, когда позади уже были и первый — неудачный — уход в Действующую армию, и второй — в штрафную роту, мне все же везло на встречи с хорошими и интересными людьми. Не все они равнозначны по важности их места в моей жизни. Так, я горжусь лестным для меня автографом Юрия Осиповича Домбровского на книге «Хранитель древностей» (первое издание), но, кроме как помянуть его добрым словом, добавить что-либо к уже известному о нем я не могу. Встречи наши в дни его приездов в Алма-Ату были краткими, случайными, и вставить его в свой личный маленький литературный Пантеон я не считаю себя вправе. Но о трех людях я здесь должна вспомнить. Одним из них был несправедливо забытый сегодня, точнее — полузабытый — прекрасный поэт Ярослав Смеляков.
Дважды в жизни он назвал свои книги одинаково: первую книгу стихов и первое свое избранное — «Работа и любовь». И если правда, что в названии книги, как в фокусе, собирается вся суть произведения, и оно подобно прожектору высвечивает главное в том, кто ее написал, то именно так и случилось со Смеляковым. Хотя о любви у него очень мало стихов, она не случайно обозначена в названии — работа и любовь были главными в его жизни, и не случайно поэма, привезенная им из воркутинских лагерей, тоже была названа «Строгая любовь».
Мое поступление в Литинститут пришлось на 39-й, когда Ярослав вернулся из «мест отдаленных». Ему повезло больше, чем двум другим выдающимся поэтам его поколения — Павлу Васильеву и Борису Корнилову. Его обвинили всего лишь в хулиганстве, и потому он вернулся живым н невредимым. Где я его впервые увидела — не помню, скорее всего в институте. Он заходил в предвоенный Литинститут, вернее даже не в институт, а в редакцию журнала «Знамя», располагавшуюся тогда в так называемом «кабинете Герцена» — большой дальней комнате, или, еще чаще, в Литфонд, расположенный на втором этаже. Он проходил узкими институтскими коридорами — худощавый; подобранный, с острым взглядом из-под тяжелых век, неразговорчивый, неулыбчивый, скорее — хмурый, а в спину ему шелестел наш почтительный шепот: «Ярослав Смеляков»... Но вероятней всего, я увидела его даже не в Литинституте, а у своих новых друзей — Яши и Риммы, о которых уже рассказала ранее. Его поэзии тогда я еще по-настоящему не знала, но уже слышала от них незабвенную знаменитую «Любку»:
«Посредине лета высыхают губы...» — удивительный гимн молодости и той строгой любви, о которой он рассказал спустя жизнь — строками, написанными в инструменталке одной из шахт. О любви не столько к девушке, женщине, — сколько к жизни, к поре своей молодости... Но я еще не знала тогда ни «Хорошая девочка Лида», ни «Милые красавицы России», ни «Если я заболею...» В моих воспоминаниях о студенческой жизни есть одна забавная коротенькая страница (мысленная, конечно — я ведь ничего, дурочка, не записывала): большой гурьбой — Яша, Римма, их друг и однокурсник Миша Луконин, я и, прежде всего, конечно, Ярослав Смеляков — в громадном черном ЗИСе-такси едем в «Огонек», где Ярослав должен получить гонорар. Вся прелесть этой эскапады в том, что от площади Маяковского, вблизи которой жили Яша с Риммой, до начала Страстного бульвара, где располагалась редакция «Огонька», было, как говорится, «всего ничего», и запросто можно было дойти пешком. Но гусарство, как известно, в крови у русских поэтов. Потому-то и вызвали такси, чтобы ехать за гонораром, которого, возможно, и хватило-то лишь на оплату такси и бутылку шампанского... Впрочем, по молодости я не интересовалась суммой гонорара, а вспоминая это в свои весьма зрелые годы, думаю, что раз решились на такси- — сумма была вполне достойной...
Впрочем, жизнь сталкивала меня с Ярославом не так уж часто, а по правде — очень редко, но встречи эти навсегда запомнились.
...Была какая-то вечеринка, и Ярослав пошел провожать меня с Арбата до самого Курского вокзала, вблизи которого я жила в одной комнате с нашей бывшей домработницей Нюрой. Была глубокая ночь, и отправлять его восвояси ночной Москвой мне было совестно: уложила на раскладушке, а рано утром пешком же дошли до Елоховской — там вблизи собора знаменитая «Бубличная» — ее мне открыл Ярослав. Даже на улице пахло бубликами с маком. Наверно, с того утра я и полюбила на всю жизнь это роскошное лакомство. После этого утра, завершившего так и не случившееся ухаживание Ярослава за мной, мы остались добрыми знакомыми, но не помню, чтобы мы где-то встречались.
Но, видимо, память об этом утре осталась не только у меня, но и у Ярослава. Это подтвердилось, когда в 47-м он случайно оказался моим соседом в столовой Клуба писателей (так тогда назывался Центральный Дом литераторов, в просторечии ЦДЛ), Это, собственно, был ресторан, но днем в нем обедали, как в столовой — по карточкам, достоинство именно этой столовой было не только в лучшем качестве еды, но и в том, что хлеб там к обеду давали без карточек... Был день моего рождения, и я нечаянно проговорилась об этом. — Я сейчас не при деньгах, — сказал Ярослав, — но событие обязывает! — и он заказал по бокалу вина: себе и мне. И сказал: «Не желаю тебе удачи, везенья и счастья. Сие от тебя не зависит. А вот хорошего настроения — желаю! Будет хорошее настроение, будут — удача, везенье, счастье!» И не раз потом у меня была возможность убедиться в правоте его слов.
Свободное копирование
