Щепкой — в потоке - 144

Впрочем, в ту пору, о которой я пишу, мы все были полны надежд, шел самый «оттепельный» год, 63-й. Лиля привела меня на Арбат в журнал «Москва» к Евгении Самойловне Ласкиной, мы вспомнили друг друга, и оказалось, что ей обо мне уже рассказывала ее сестра Софья Самойловна, знакомая и одноделка моей «лагерной мамы» Славы Борисовны Майнфельд, к тому времени тоже реабилитированная и вернувшаяся в Москву так же, как С. Б., в январе 55 года.

В апреле 1964 года в журнале «Москва» были напечатаны два маленьких моих стихотворения — это была первая из немногих моих московских публикаций. А я с того времени в каждый свой приезд в Москву обязательно виделась с Евгенией Самойловной, с Женей, с которой впоследствии и по ее инициативе даже перешла «на ты»...

Приезжая в Москву, я всегда знала, что по телефону ответит добрый родной голос: «Где ты? Когда придешь?» Я всегда знала, что ей не только не безразлично, но интересно и важно все, что со мной происходит, — в жизни литературной и личной — одинаково!

В кухне ее небольшой квартиры на Аэропортовской, где она, прихрамывая, сновала по хозяйственным делам (у нее был тяжелый хронический артроз, и только теперь, в старости, сама заболев им, я понимаю, как ей было больно... Но слов о болезни я от нее никогда не слышала). Ее интерес к моей судьбе, впрочем, не только к моей, в чем я не раз убеждалась, слушая ее разговоры по телефону (а он почти не умолкал, мешая нам разговаривать), был неподдельным и искренним. Когда мы с Михаилом Гавриловичем вместе приезжали в Москву, то обязательно вместе заходили к Жене Ласкиной — они очень понравились друг другу. Я читала Жене все, что нарабатывалось между моими приездами, получая не только внимательного и заинтересованного слушателя, но и превосходного взыскательного редактора. Это при том, что загружена она была беспредельно — она жила с внуком Женей, сыном Алеши Симонова, и внук стал главным делом ее жизни, когда она оставила работу. Недавно в доме московских добрых знакомых, связанных с правозащитным и экологическим движениями, я услышала, что сегодня Женя Симонов, внук Евгении Ласкиной и Константина Симонова, сын Алексея — председателя Российского комитета по гласности, — едва ли не самый авторитетный российский эколог. Продолжив после окончания МГУ образование в Соединенных Штатах, он вернулся на родину, чтобы посвятить себя делу ее экологического спасения и возрождения... Думаю, во всем этом сказались не только гены деда и отца, но, может быть, еще больше и прежде всего — Женино воспитание...

...То в один из первых моих приходов к ней звонит Евтушенко, в ту пору усыновивший сироту Петю, который простудился, и Евгения Самойловна, расспросив о симптомах болезни, дает подробные и обстоятельные рекомендации, как лечить ребенка; то выясняется, что Ахмадуллина еще не вернулась из Коктебеля, а старшей дочке приспела пора идти «в первый раз в первый класс», и Женя едет в Переделкино, где дочки Ахмадуллиной живут с няней, и организовывает старшей девочке праздник — День 1 Сентября...

А однажды Женя читала мне изумительные и горькие стихи о судьбе Ярослава Смелякова и другие горчайшие и честнейшие стихи из толстой безымянной рукописи, так и не назвав ее автора. Я потом сама вычислила, что это были стихи Володи Корнилова, отлученного в ту пору от литературной жизни...

Не помню уже, где и как познакомилась я с замечательным критиком и душеприказчиком и издателем посмертных книг Бориса Слуцкого — Юрием Леонардовичем Болдыревым, но хорошо помню, что именно в доме у Жени Ласкиной мы помирились после случайной и недолгой размолвки.

Уже после ее смерти я узнала, что именно ей и Константину Симонову обязаны мы публикацией (первой!) в журнале «Москва» булгаковского «Мастера и Маргариты», и подозреваю, что великое множество литературных открытий совершалось при активном, но незаметном, совершенно не рекламируемом участии этой маленькой женщины с внимательным добрым взглядом и хрипловатым голосом хронического курильщика...

Много мне встречалось добрых людей на долгом и пестром жизненном пути, но место Евгении Самойловны Ласкиной было особым, хотя писем она мне не писала, да и не звонила. Звонила ей я, понимая, что в ее насыщенной полной жизни нас, таких, как я, — «детей души ее» — немало. Но я всегда знала, приезжая в Москву, что в ее уютной кухоньке, где не умолкает телефон, мне будут неподдельно рады, что мне расскажут обо всех важных литературных и правозащитных ситуациях, знать о которых было мне важно, но порой просто неоткуда; что доброжелательно и взыскательно прочтут мои стихи и прозу и дадут дельные и профессиональные советы и рекомендации...

И когда, в очередной раз позвонив Жене, я вместо ее хрипловатого «Где ты?» услышала чужой мужской голос, ответивший на мой вопрос: «Где Евгения Самойловна?» — «Она умерла», я испытала такое же чувство горчайшей, невосполнимой потери, горького сиротства, как и тогда, когда ушел из жизни мой любимый, мой муж — Михаил Гаврилович Морозов. Только этой потерей была соизмерима для меня потеря Жени Ласкиной...