Щепкой — в потоке - 142

МОЙ МАЛЕНЬКИЙ ЛИЧНЫЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПАНТЕОН

Жизнь была долгой и беспокойной, было в ней много тяжкого, но и хорошего тоже много. Когда-то давно, в 40-м году. в стихотворении «Золотой ключик» я угадала: «без горя счастье, точно хлеб без дождей — не всходит». И еще в этом калейдоскопе жизни было много встреч, порой мимолетных, но запомнившихся на всю жизнь. Ведь мое поколение, те, кто родились в двадцатых, оказалось удивительно талантливо. Я уже упоминала о «могучей кучке» поэтов, ушедших на Великую Отечественную, о тех, кого не убили, вернувшихся, — фронтовом поколении поэтов. Но о них уже так много и многими вспомнено и рассказано, что мне нечего к этому добавить. Да и к тому же повесть моя густо населена, если не портретами, то именами людей, с которыми сводила и разводила меня жизнь. И все же о некоторых я рассказать не успела, например об Аркадии Белинкове — писателе, историке, философе.

В начале шестидесятых он обрел заслуженную известность замечательной книгой о творчестве Ю. Тынянова. Она так и называлась — «Юрий Тынянов» И хотя в аннотации ко 2-му изданию сказано — «читатель ознакомится с глубокими суждениями о русском и западном историческом романе, о связях исторического романа с литературой на современную тему», сводить значение этой книги всего лишь к литературоведческому исследованию было бы неправомерно. Если бы это было так, то не было бы второго издания. А дело в том, что книга «Юрий Тынянов» не только исследовала творчество самого Тынянова и его метод художественного историзма, но была наполнена глубокими размышлениями об исторических процессах, прозрачно проецируемых на историю близкой нам современности. Год выхода книги — 1965 (2-е издание). Уже снят Хрущев, и начался пока еще скрытый откат от решений XX съезда о культе личности Сталина. Но «мыслящие тростники» уже зарядились «глотками свободы». И книга Аркадия Белинкова была одним из таких глотков...

Знакомы мы были, можно сказать, «шапочно»: в Литинституте появился болезненного вида юноша, невероятно, преувеличенно вежливый. Он выделялся среди многих, возмужавших на войне ровесников подчеркнуто изысканной воспитанностью. Я не думаю, что это было нарочито — просто он был так приучен, воспитан с детства. Меня же, «девочку с плаката», как прозвали меня за красные щеки и комсомольскую прямолинейность, он даже раздражал своей рафинированной воспитанностью и вежливостью. И все же он почему-то пригласил меня на чтение своего романа «Черновик чувств», первые строки которого запомнились на всю жизнь — «Я пишу для шести человек, умещающихся на тахте в моей комнате...» Разумеется, это не дословная цитата, а суть, смысл сказанного. Может быть, потому и запомнившаяся, что действительно в небольшой комнатенке на втором этаже старого дома на Тверском бульваре ( неподалеку от института) стояла тахта, вмещавшая, по-видимому, как раз те самые шесть человек. Не помню, кто еще был на этом чтении. Из рассказа поэта Платона Набокова, вспомнившего меня на этом чтении, знаю, что и он был. Платона тоже арестовывали, но значительно позже, в начале пятидесятых, и реабилитировали его — в начале девяностых. И хоть убейте! — не помню, о чем был роман. Вероятно, он уже нес в себе зерна критического анализа современности, потому что автора арестовали в 43 году.

Лицейский дух предвоенного и даже военного Литинститута (до прихода директором Ф. Гладкова) выражался не только и не столько в демократически вольном общении студентов с преподавателями, но прежде всего общением друг с другом, размышлениями и философствованиями о «текущем моменте». Потому, вероятно, в Литинституте в те годы тихо исчезал то один, то другой студент: я думаю, институт был нашпигован стукачами.

...В декабре 56-го года в Москве, на станции метро «Охотный ряд», меня окликнули — «Руфь! Слава Богу, вы живы, ходил слух, что вы погибли в северных лагерях...» Это был Аркадий Белинков, познакомивший меня со своей женой. Мы торопливо рассказали друг другу о том, как и где сидели, надеясь на более обстоятельную встречу, так как я приехала с надеждой восстановить свое московское жилье. Но ничего не получилось, а время — поджимало, и я вернулась к мужу в Балхаш. И больше никогда не виделась с Аркадием Белинковым.

Но как только его имя возникло в литературной прессе, начала следить за его творчеством. Он возник уже не как прозаик-романист, а как писатель-исследователь природы исторического романа. Но это было не просто литературоведческое исследование, это было глубокое проникновение в историю российского самодержавия, природы его тоталитарности, в историю свободолюбивой мысли в России. Отсюда потрясающий успех книги «Юрий Тынянов» и ее второе издание.

Не помню точно, в каком году в журнале «Байкал» было опубликовано новое исследование Белинкова — о творчестве Олеши, Ильфа и Петрова, где автор рассматривал их книги как первые опыты духовного сопротивления системе, сталинщине. Публикация должна была быть продолжена в следующем номере журнала, но этого не случилось. А вскоре Белинков с женой уехал читать лекции в Белградский университет и не вернулся. Он прожил несколько лет в Америке и погиб — то ли от болезни, то ли в автомобильной катастрофе.

Он не хотел уезжать из России, и так же, как впоследствии Наум Коржавин, принял решение эмигрировать только после вызова в «инстанции» с меняющимися аббревиатурами — Коржавина вызывали в связи с поэмой «Танька», разошедшейся по Москве в списках, Белинкова вызвали после публикации в «Байкале».

Хотела я этого или нет — политика, политическое осмысление времени в стихах и в прозе врывались в мою жизнь, определяя круг симпатий и антипатий. И те, о ком я здесь вспоминаю, все работали в политической поэзии — Смеля-ков, Слуцкий, Галич. Потому и немногие встречи с ними так много значили для меня... Так же, как встреча и дружба с Евгенией Самойловной Ласкиной.

Я не помню точно, когда мы познакомились, мне кажется, это был 44-й год — в учебной части Литинститута появилась маленькая изящная женщина с гладко зачесанными и собранными в большой узел темными волосами и добрым внимательным взглядом. Не помню, знала ли я тогда, что она — мама сына Константина Симонова, но помню ее доброжелательность и приветливость. Говорили, что в молодости она вела уроки радиогимнастики. Впрочем, она и тогда была молода, ей было лет тридцать, но мне-то было всего двадцать три, и она, конечно, казалась мне очень взрослой. Видимо, в молодости она сама была студенткой Литинститута. Когда и куда ушла из него, я не знаю. Но хорошо помню, когда, как и где мы встретились почти через 20 лет — в августе 1963 года в редакции журнала «Москва» на Старом Арбате. Я тогда выхлопотала в Театре Русской драмы в Алма-Ате, где работала завлитчастыо, командировку в Москву. Но ехала не по театральным делам, а по своим литературным. Я не была участницей 1-го Совещания молодых литераторов в 1947 году, о чем уже подробно рассказала ранее. Но в 1963 году собиралось очередное Совещание молодых литераторов, и я сделала попытку попасть на него от Казахстана, списавшись предварительно с организаторами его в Союзе писателей. К тому времени уже много лет оторванная от московской литературный среды, я очень нуждалась в приобщении к ней, так как буквально, что называется, «варилась в собственном соку» — только-только начала сближаться с республиканским художественно-литературным журналом «Простор», куда к тому времени пришел главным редактором известный русский прозаик Иван Петрович Шухов, чья судьба по-своему примечательна. Еще в 39 году в Литинституте я слышала, что его «открыл» и приветствовал Алексей Максимович Горький, но была какая-то нашумевшая, сугубо личная история, и по всему этому Шухов уехал из Москвы в Казахстан, откуда был родом. К тому времени он был уже автором двух широко известных романов о казахстанско-сибирском казачестве — «Ненависть» и «Горькая линия». Но об Иване Петровиче Шухове и его месте в моей судьбе надо написать отдельно, а я возвращаюсь в 63-й год.